Томас Левенсон - Ньютон и фальшивомонетчик
Все знали, кому принадлежит эта заслуга. В конце перечеканки Чарльз Монтегю сказал, что предприятие потерпело бы неудачу,[278] если бы на Монетном дворе не было Исаака Ньютона.
Часть пятая. Позиционные бои
Глава 15. Смотритель Монетного двора — мошенник
При всех почестях и богатстве, которые снискал Ньютон за свою работу на Монетном дворе, был один аспект в обязанностях смотрителя, о котором никто, по-видимому, не предупредил его до вступления в должность. Согласно старым обычаям, смотритель был единственным человеком, который мог официально исполнять функции мирового судьи по вопросам, имеющим отношение к Монетному двору, и отвечать за то, чтобы в Лондоне и окрестностях валютные преступления карались со всей строгостью закона.
Ньютон не испытывал ни малейшего интереса к этой задаче и в первое лето своего пребывания на Монетном дворе прилагал все усилия, чтобы уклониться от нее. Он горько жаловался на эту работу своему начальству в казначействе: "Я подвергаюсь клевете стольких фальшивомонетчиков и стряпчих Ньюгейта, сколько расследую дел". За каждого осужденного фальшивомонетчика была обещана награда в сорок фунтов,[279] а кроме того — возможность получить долю его конфискованной собственности. Ясно, что такие стимулы могли привлекать и привлекали "столь далеких от доверия свидетелей, что мои агенты и свидетели обескуражены и утомлены … угрозами преследования по суду и клятвами, которые дают ради денег[280]", — отмечал Ньютон. Даже само требование выполнять эту работу он считал несправедливым: "Я не заметил, чтобы судебное преследование фальшивомонетчиков возлагалось на какого-либо из моих предшественников". Поэтому, завершал он, "я прошу покорно, чтобы эта обязанность не присовокуплялась к службе смотрителя Монетного двора Его Величества".[281]
Его просьбы были отвергнуты. Тридцатого июля 1696 года казначейство сообщило ему дурные вести. Не было никакой возможности избежать этой повинности, и начать следовало немедленно — с крайне досадного случая исчезновения набора штампов с Монетного двора.
Ничто в предшествующей карьере Ньютона и отдаленно не напоминало того хаоса, с которым неизбежно связано любое криминальное расследование. У математических кривых были свои свойства, которые можно было проанализировать, и свои отношения, которые можно было доказать. Поведение тел в движении можно было наблюдать и нанести на схему, сопоставляя с математическими расчетами. Теологическая аргументация восходила к древним текстам и всегда опиралась на истину, что Бог существует и действует в мире. Конечно, никто не умел лучше Ньютона выстраивать причинно-следственную цепочку, пока не останется один-единственный возможный вывод. Но в этой новой для него сфере не было никакого надежного инструмента, позволявшего пробиться сквозь лабиринт по-человечески путаных, противоречивых показаний. Впрочем, и выбора не было: новый смотритель должен был превратиться в детектива, способного справиться с этой путаницей и добраться до истины.
Детективная карьера Ньютона началась с простого вопроса: что же на самом деле случилось с инструментами с Монетного двора?
Никто не мог сказать точно.
Можно было проследить начало этого дела — вернее, тот момент, когда о нем впервые стало известно властям. Однажды в начале года Чарльз Монтегю, секретарь казначейства, обнаружил в своем кабинете ходатайство королю и его Тайному совету, датированное 13 января 1696 года и подписанное подозреваемым в уголовном преступлении заключенным тюрьмы Ньюгейт Уильямом Чалонером. Чалонер утверждал, что причина его нынешних неприятностей — в показаниях, которые он дал минувшим летом членам совета, о чудовищных злоупотреблениях на Монетном дворе. В ответ на обвинения чиновники договорились с ловцом воров, чтобы тот заставил нескольких подозреваемых в изготовлении фальшивых монет свидетельствовать против Чалонера, и им удалось посадить его за решетку. Там он должен был ожидать, пока дело будет надлежащим образом обстряпано, чтобы поставить точку в его карьере.
Несмотря на эту предысторию Монтегю, кажется, не до конца понимал, чья подпись стояла на ходатайстве, которое он держал в руках. Он, возможно, вспомнил, что кто-то с таким именем был вознагражден за помощь в обнаружении печатников-якобитов в 1693 году. Он, вероятно, не помнил (даже если когда-либо знал), что Чалонер был привлечен к ответу за фальшивомонетничество и сумел уйти от наказания, в то время как его обвинитель был казнен. Но даже если бы Монтегю вспомнил тот эпизод, ходатайство Чалонера содержало настолько шокирующее и правдоподобное описание заговора на Королевском монетном дворе, что он не мог просто отмахнуться от этого документа. Теперь, когда Большая перечеканка только начиналась, любой намек на скандал мог разрушить остатки доверия общества к казначейству, и у канцлера не было иного выхода, кроме как приказать немедленно начать расследование.
Чалонер был освобожден из Ньюгейта. Он возвратился в Уайтхолл 16 мая 1696 года. Там парламентский комитет по расследованию, состоящий из лордов-судей апелляционного суда, заслушал его ужасающий рассказ о должностной коррупции и жадности. Вдобавок к прошлогодним доказательствам Чалонер повторил обвинения из своего ходатайства: изготовители монет, люди, которым было поручено сделать подлинные монеты для Англии, совершали вместо этого преступление за преступлением. Используя контрабандные заготовки из неблагородных металлов, они производили поддельные гинеи. Если же они брали настоящее чистое серебро или золото, они обманывали Монетный двор и народ, изготавливая маловесную монету. Худшим из всех, по свидетельству Чалонера, был главный гравер Монетного двора, который продал фальшивомонетчикам за стенами Тауэра официальные штампы — инструменты, при помощи которых чеканили изображения на новых монетах. Чалонер называл имена преступников и клялся, что "он сам никогда не сделал за свою жизнь ни гинеи". Среди тех, кого он перечислил, были его старый сообщник Патрик Коффи и (поразительное нахальство!) некий господин Чандлер — имя, известное в узких кругах как псевдоним, под которым занимался изготовлением фальшивых монет[282] сам Уильям Чалонер.
Это звучало столь чудовищно, что реакция Монтегю на первоначальное письмо Чалонера была вполне объяснима. Но было ли это правдой? Некто Питер Кук поставил следствие в тупик, представив свою версию событий. В отчете о его аресте он описан как "некий джентльмен", хотя он был уже известен властям и теперь находился в Ньюгейте, где изо всех сил пытался избежать смертного приговора по другому делу о подделке. Имея такой стимул, он должен был позаботиться о том, чтобы его доводы звучали как можно более убедительно, и его рассказ не прошел мимо внимания судей. Кук признал, что он знал о пропавших штампах. Но он клялся, что эти штампы не были преступным образом проданы. Скорее, это была кража, организованная бандой, куда входил и сам Чалонер.
Два противоречащих друг другу повествования уже создавали путаницу. Но затем лорды-судьи получили известия от Томаса Уайта, который не был джентльменом, но, как и Кук, был признан виновным в подделке монет и свидетельствовал под угрозой виселицы. Согласно Уайту, сам Монетный двор и по крайней мере некоторые из тех, кто там работал, действительно вступили в сговор, приведший к масштабному производству фальшивых монет. Как утверждал Уайт, подлинные штампы были проданы фальшивомонетчикам одним из служащих, монетчиком по имени Хантер. Это была ясная, последовательная история — до тех пор, пока Уайт не добавил, что Хантер продал набор штампов Уильяму Чалонеру.
Следствие завязло еще глубже, когда перед комитетом предстал гравер Монетного двора, известный как Шотландец Робин. Робин подтвердил, что штампы были украдены, а не проданы. Но преступник, на которого он указал, был не Чалонер, а обвинитель Чалонера, Томас Уайт. Когда сам Робин попал под подозрение, он бежал в Шотландию, где был недосягаем для английского суда.[283]
На этом следователи, по-видимому, сдались. В такой путанице противоречивых показаний можно было утверждать наверняка только одно: кто-то тем или иным образом получил незаконный доступ к официальным инструментам для чеканки. Но в остальном тайна пропавших штампов была похожа не столько на преступный заговор, сколько на внутрицеховые разборки с множеством подозреваемых, которые наперегонки предавали друг друга.
