Дмитрий Кравцов - Третий источник
— Извините пожалуйста… — Толяныч чуть не подпрыгнул, но сдержался и повернулся на вежливый голос, уже держа, пока еще мысленно, руку на рукояти пистолета. — Можно у вас прикурить?
Щуплый паренек лет двадцати с чем-то, с сигаретой в руке, вполне вежливо обращался именно к нему. Толяныч слегка расслабился, даже довольный, что путь по двору на время откладывается, но не выпуская из виду молодцов на лавочке:
— Конечно. — Он привычно охлопал свои карманы, пытаясь определить, в каком из них зажигалка. Ага, в левом! Сунул туда руку, одновременно возвращая свою сигарету в зубы…
Резкая боль пронзила живот, он почувствовал, как толстая игла входит в тело чуть ниже пупка.
Ах, сука!!!
Толяныч отпрыгнул назад, нащупывая пистолет, но в глаза ему ударила едкая струя. Слезоточивый газ? Только не моргать!
Толяныч рванул из-за пазухи Татошу, а его уже накрывало большое пыльное одеяло, и дышать стало нечем. И все же…
Сука!!!
Он выстрелил наугад трижды, поводя стволом из стороны в сторону, пытаясь нащупать врага.
А одеяло становилось все толще и тяжелее. И темно. И страшно. Сжимается, окутывает…
Он широко распахнул глаза — ну хоть немного света. Хоть немного воздуха!
Каруселью закружился двор, заборы, собаки, птицы и деревья, и он закружился на этой карусели, сжимаясь в комок — ну хоть чуть-чуть пространства бы между собой и этим, что наползает, поглощает, пожирает, волочет его. Вот и обещанные Мастера вмешались. Или это Посредники? Или Утрэ?
А сзади шум мотора…
Фургончик!!!
И он поддался карусели, вращаясь в одном водовороте в одеялом, курткой, Татошей, сигаретой…
Ну хоть одного-то… Суки-и-и…
Бах! Бах!
Рычал и бился в руках Татоша, а он все жал на курок и кружился. Жал и кружился, и не было уже ничего вокруг…
Левой рукой размазывая по лицу слезы пополам с соплями, Толяныч все отпихивал от себя это проклятое одеяло — ну хоть немного места, ну… И мутно увидел подъезд и стену дома. И кусты, и выкатывающуюся из-за угла большую черную машину. И услышал мягкие быстрые шаги за спиной… А он все жал курок до самого последнего щелчка — Татоша успел выстрелить еще дважды, и, как ему показалось, попал прямо в тонированное лобовое стекло.
Что-то зазвенело, рассыпаясь…
Потом был щелчок, свет погас совсем, и тьма накрыла его мутным валом. Удара по затылку Толяныч уже не почувствовал.
СБОЙ:Стугун-стугун-стугун…
Черный свод… Это небо.
Зеленая равнина… Это трава.
Неестественно яркая зеленая трава под неестественно ярким черным небом…
Или — под одеялом?
Стугун-стугун-стугун…
Это в висках.
Белый конь… Черный конь… Белый конь, черный конь… Белый. Черный. Несутся…
Куда?
Фантик полежал минуту-другую, оглядываясь. Черные кони уносились по равнине, сливались с небесны куполом и растворялись в нем. Белые — уносились и сливались с равниной, терялись в зеленой траве…
Стугун-стугун-стугун…
Фантик изловчился и ухватился за коня… Попался черный… Выбирать не приходится!.. Вцепился в гриву, и конь поволок его за собой… мгновенное ощущение раздвоенности… Как будто выпрыгиваешь сам из себя…
Щчик! Черная машина въезжает во двор… Первый пошел… Щчик! Вспухает багрово-черное облако… Второй… Щчик! Разрубленные собаки в свете фонаря… Третий… Щчик! Сварщик с окровавленным подбородком… Четвертый… Щчик! Еще один…
И еще. И еще. Щчик-щчик!
И вот уже целая вереница Толянычей тянется через равнину, взмывает за конем вверх, растягиваясь, словно Мышонок на излете. И каждый мертвой хваткой вцепился в предыдущего, а он сам непостижимым образом ощущает себя лежащим на дне неправдоподобной гигантской зеленой чаши…
Стугун-стугун-стугун…
Конь растворяется в черноте…
Щчик-щчик! Он вернулся в свое тело, и возвращение мучительно, и душный полог рвется над головой…
Щчик! Он выныривает… Потолок низко… И луна… Одна луна, две луны, три… Целых пять лун…
И разговор…
* * *— Видал, как он Рубику влепил? Наповал! Вот гад!
«Это обо мне что ли?» — он повернул голову в сторону стугун-стугун-стугун — все-таки это гудит в висках.
Толяныча отчетливо тошнило, что-то внутри так и просилось наружу… «Отборный»?
— Очухался, смотри-ка. Глазки задвигались!
«Кто это говорит?» — Он приоткрыл глаз, и сразу же зрачок резанула острая боль. Глаз заслезился, и сквозь эти слезы неявно различалось неопознанное джинсовое колено. Чье?..
Он дернул головой, и это что-то вырвалось, изверглось наружу струей черной желчи.
— Ах ты ж сволочь!!! — И резкая боль пронзает низ живота. Еще и еще… — Будем пиздить, пока не обоссышься!!!
«Ну и черт с вами! Плевать…» — после той дряни, которую ему брызнули в лицо, нестерпимо жгло кожу, а пересохшие слизистые глаз казались посыпанными толченым стеклом, так что еще одно неудобство ничего не решает.
Толяныч попытался пошевелить хоть одной какой-нибудь конечностью, но даже не определил, есть ли они у него — то ли он парализован, то ли связан так, что всякое кровообращение в теле прекратилось. Очень хотелось пить.
— Извиняйте, мужики… Это у меня будильник… сработал… Как вас увидел, так затошнило… Не удержался, понял? — Говорить было чертовски трудно, язык распух, как у повешенного, но вышло более-менее членораздельно.
— Ты глянь, эта сволочь обоссатая еще и хохмит! Ну ничего — недолго тебе осталось. Гришаня, ну чего ты возишься?!! — Толяныч шевельнулся, и тут же получил чем-то твердым по бедру. — Лежи, сука, не рыпайся!!!
Удар был болезненным, ага, стало быть, не парализован, что и требовалось доказать. Это уже хорошо.
А одна из лун продолжала говорить кому-то в глубине салона:
— Ну давай, Гришаня, давай! — И луна повернулась к нему, продолжая назойливо бухтеть. — Сейчас мы тебя еще одной славной штучкой угостим, то-то похохмишь…
Звук, исходящий от луны — бух, бух, бух — словно молотилкой пробежалось по мозгам туда-сюда обратно, вызывая раздражение, зудящее под черепом. Толяныч изогнулся словно выброшенная на берег рыба, напря-а-а-ягся, и его ноги влепились точно в назойливую луну. Затылком он врезался в пол и отрубился от резкой боли — удар по голове, которого он во дворе не почувствовал, теперь сказался. И опять нырнул в благословенную тьму и не успел оценить арсенал приемов, примененных к нему по полной программе…
Очередной раз он вынырнул тоже от боли, но где — не понял. Над ним лютовали двое, тритий их урезонивал:
— Тише, пацаны, тише. А то ведь не довезем. Да тише вы!!!
