Оксана Ветловская - Имперский маг
— Я не могу отсюда уехать, — глухо говорила она, мотая низко опущенной головой, потирая сведённые плечи, дрожащие, будто от холода. — Понимаете… В общем… простите, это так ужасно, я не знаю, что делать… я люблю вас.
Тишина развернулась тонко звенящей металлической сетью. Едва слышно звенела раскалённая нить яркой лампы под высоким потолком, укромно звенел случайный комар, вдоволь напившийся расовоценной крови и благополучно избежавший хлопка. Свет стелился от порога распахнутой двери в сумрак коридора.
— Я люблю вас, — чуть громче повторила Дана, не поднимая взъерошенной головы.
Вот так. Штернберг сидел неподвижно, слушая стук собственного сердца. Вот так. Ты ведь что-то такое и подозревал. Да что там, ты ведь давно именно этого и ждал. Маленькая храбрая Дана. А ты, дрянь, до сих пор даже себе боишься признаться…
Штернберг передвинул стул и сел напротив курсантки.
— Дана, послушайте, — произнёс он очень-очень спокойно (умный, хладнокровный оберштурмбанфюрер СС доктор Штернберг, заковавший в кандалы похотливого неврастеника, уже вовсю бившегося в припадке). — Дана, давайте разберёмся. Для начала посмотрите на меня.
Она подняла голову. Глаза её были сухие, но огромные, словно обведённые тьмой, совершенно дикие.
По коридору прошёл часовой, вопросительно заглядывая в открытую дверь. Штернберг строго кивнул ему: мол, всё под контролем, так надо, иди.
— Дана, посмотрите внимательно вот на это, — он нарочно перекосил на носу очки, не сводя с неё ломаного взгляда, — и, самое главное, вот на это, — он протянул левую руку, указывая другой на эсэсовское серебряное кольцо с черепом. — Такие, как я, разработали план концлагеря Равенсбрюк, со всеми штрафблоками и крематориями. Просто делали свою работу. Как я делаю свою. Подобные мне потом пришли руководить этим и многими другими концлагерями. Просто выполнять свой долг. Как я выполняю свой. Моя доля в общем деле не такая грязная, как их доля, просто потому, что я — животное более высокоразвитое, по сравнению с тем же оберштурмфюрером Ланге. Пригодное для более тонкой работы. Нам — мне, Ланге, Зурену, — всем вместе и каждому в отдельности, можно лишь сдаться. Но любить нас, Боже мой, решительно не за что… Мы — остро заточенный нож в руках помешанного на мести государства. И только. Дана, причина кроется вовсе не во мне, а в том особом мире, что я для вас сейчас представляю. В новом мире, который вам недавно открылся: в разнообразных науках, в книгах, в музыке, в обыкновенном человеческом общении, в красивых вещах, наконец… Всё это действительно достойно любви — но я здесь совершенно ни при чём. Не я всё это создал. Я лишь временно был для вас провожатым, вроде гида в Лувре. Дальше вы сможете идти самостоятельно. Вам это вполне по силам.
— Нет, дело совсем не в этом, — тихо сказала Дана. — То есть да, в этом, конечно, тоже… Но это не имеет значения. Всё равно это всё — вы, — она улыбнулась почти торжественно. — Вот смотрите: музыка — в ваших пальцах. Они создают музыку, они и есть музыка. Ваши глаза прочли такую уйму книг, что мне даже не вообразить. И эти книги теперь — часть вас. И ваши огромные знания — тоже часть вас. Даже это золото, которое вы носите… вы и сами — будто из золота… — Она вдруг протянула руку, почти коснувшись его длинной чёлки. Штернберг отпрянул, словно боясь обжечься. — И то, что вы никогда не наказываете курсантов и другим не позволяете, и что вы меня даже за нож простили, — торопливо, глотая слоги, говорила Дана, — это всё тоже в вас. Вот здесь. — Она приложила тёплую ладошку слева от его золотого амулета в виде солнца с лучами-молниями, и на сей раз Штернберг не успел, да и не захотел отстраниться. Но она не отнимала ладони, и он всё-таки отодвинулся. Девушка осторожно сжала пальцы протянутой руки, словно поймав в угловатый кулачок отчаянное биение его сердца.
— Вы так волнуетесь… Значит, вам… вам хотя бы не всё равно…
— Дана, — твёрдо произнёс Штернберг, в тихой панике наконец-то решившись раскрыть то, в чём следовало покаяться давным-давно. — Я должен сознаться перед вами в одном поступке. Узнав о нём, вы вряд ли сохраните столь лестное мнение обо мне. Но вам необходимо знать. Прежде всего ответьте: вы хорошо помните последние дни, проведённые в Равенсбрюке?
— В Равенсбрюке? — Она смешалась. — При чём тут… я… я не знаю. Вроде да. Или нет… Знаете, так странно… Я вообще не помню, как я уезжала оттуда. И что перед отъездом было, не помню. А у меня вроде всегда была хорошая память. Я даже помню, как вы себя полностью назвали вдень нашего с вами… хм… знакомства. У вас имя такое редкое. Альрих…
Штернберг вздрогнул, услышав это сочетание звуков из её уст.
— Так вот, — очень ровно продолжал он, — сейчас я объясню, почему вы не можете вспомнить, как покинули Равенсбрюк. Такие глубокие провалы в памяти оставляет определённого рода вмешательство в энергетику человека. Наши оккультисты называют его «ментальной корректировкой». На самом деле существует много способов откорректировать сознание. В вашем случае я соединил методы рунической магии и прямую ментальную атаку. Она-то как раз и даёт побочный эффект в виде частичной потери памяти. Прямая ментальная атака — самый результативный, самый грубый и самый опасный приём. Немногие умеют им пользоваться. Я умею. Я сейчас расскажу, что это такое. Это когда воля атакующего вламывается в сознание другого человека и увечит его. Выжигает все ментальные структуры, которые определяют тот ход мыслей, что неугоден атакующему. Затем вносятся новые установки: на послушание, на преданность… на обожание, в конце концов… Это вроде изнасилования, даже хуже. Это не просто оскверняет, но ещё и калечит — и не тело, а сознание. Мне это нужно было для того, чтобы полностью подчинить вас себе. Чтобы вы повиновались с охотой, были мне абсолютно преданы. Я хотел использовать некоторые ваши таланты ради своей выгоды. Позже я отказался от этой идеи, но это неважно. Результаты моих действий уже никуда не денутся. Вы даже можете их увидеть. Я закрепил установки рунической печатью. Расстегните пуговицы у ворота и увидите печать на теле. Шрам в виде руны «Хагалац»… которая, впрочем, уже не является вашей руной, потому что её я тоже откорректировал, переписал… Вот она. — Штернберг достал из кармана брюк забытый берёзовый амулет с руной «Хагалац», в которую была вписана «Альгиц».
— С помощью вот этого предмета я намеревался вами управлять. Возьмите его и сожгите дотла, а пепел развейте по ветру. Ещё я могу снять с вас печать. Только, предупреждаю, это будет очень болезненно и, к сожалению, уже мало что изменит… Вот, собственно, истинная причина вашей… приязни ко мне. Если бы не моя грязная затея, вы бы ко мне и близко не подошли. Подумайте над этим. Я, конечно, понимаю, любые мои извинения ничего не значат после всего того, что я натворил, но… — Штернберг запнулся и умолк, глядя, как девичьи пальцы резво проталкивают в петли мелкие пуговички курсантской форменной рубашки из плотной серо-голубой ткани, с металлическим значком в виде Ирминсула, символа «Аненэрбе», на одном из Широких накладных карманов. Дана распахнула рубашку и провела пальцем по тонким шрамам, затем задумчиво посмотрела на амулет.
