Адам Нэвилл - Номер 16
— Я кое-что видел. — Сет посмотрел на нее, затем отвернулся. — Но я не знал, что эти картины принадлежат человеку по фамилии Хессен. Просто я не всегда выясняю подробности, когда вижу то, что мне нравится.
Он снова лжет. Болтает чепуху, чтобы скрыть смятение, и не смотрит ей в глаза.
— Где, Сет? Где вы это видели? Вы видели картины в доме?
Пока она задавала вопросы, он морщил лоб. Несколько раз глотнул, но не смог заговорить. Только глаза выдавали слишком многое. Это был единственный ответ, который ей требовался.
Мысли Эйприл бешено пустились вскачь. Что-то из работ Хессена сохранилось в Баррингтон-хаус. Том Шейфер сказал, они уничтожили все. Он, Артур Рот и бабушкин муж, Реджинальд, сорвали со стен «то дерьмо» и сожгли в подвальной печи. Возможно, заодно с телом художника. Однако не все вылетело с дымом.
История, которую поведал Шейфер об исчезновении Хессена, напугала Эйприл, однако здравый смысл все равно твердил, что старик не сказал правды. Не может быть, чтобы Хессен оказался каким-то там иллюзионистом с изуродованным лицом, способным испариться из запертой комнаты, полной зеркал и ритуальных надписей. Она постоянно повторяла себе, что это полная чушь. Весь день, с утра до вечера. Просто сумасшедшая миссис Шейфер слишком долго заставляла мужа скрывать правду. То же самое касается и миссис Рот, которая также пыталась признаться в чем-то слишком невероятном и жутком, чтобы об этом можно было говорить вслух. Например, в убийстве — убийстве, в котором все они были замешаны.
Но только переступив порог Баррингтон-хаус, Эйприл поверила. Она интуитивно знала, что ни один из них — ни Лилиан, ни Бетти Рот, ни Том Шейфер — не солгал. Зато лгал Стивен. И вот теперь еще Сет. Она прекрасно это видела. Оба портье скрывают что-то. Эйприл едва дышала.
Только придурки вроде «Друзей Феликса Хессена» могут верить в подобные ужасы. Но есть еще и Сет. Сейчас перед ней в доме Баррингтон-хаус стоит нервный, издергавшийся, испуганный консьерж, который служит здесь, где все это жило и живет до сих пор, не желая уходить.
— Они до сих пор в доме, верно? Его картины?
Руки у ночного портье дрожали, нога нервно стучала по полу.
Эйприл попыталась успокоить его улыбкой. Сет был напуган до смерти. Но хотя он был испуган, уязвим и вовсе не представлял угрозы, она решила, что Сет может быть опасен. И вероятно, он настолько не в себе, что просто не может признаться в том, что знает.
— Мне бы очень хотелось увидеть другие ваши рисунки. Такие же, как эти. И те работы, которые вас вдохновили. Те, что вы видели. Я не скажу ни одной живой душе, мы сохраним все в тайне. И взамен я поделюсь кое-чем с вами. Я кое-что знаю о Феликсе Хессене. О том, что он оставил по себе. О его наследии, сокрытом здесь, в доме. В Баррингтон-хаус. О чем не знает никто.
Сет не отвечал. Кажется, он был не в силах, он только все время сглатывал слюну.
Эйприл положила папку для набросков на стойку.
— Нам надо поговорить, Сет. Не здесь… — Она нервно огляделась по сторонам. — Завтра. Это возможно?
— Я не знаю.
Протянув руку, она коснулась его ладони.
— Я вовсе не собираюсь вас ни в чем обвинять, Сет. Мы просто хорошо пообедаем. И поговорим. Похоже, это судьба, что мы с вами вот так встретились. Идя сегодня сюда, я никак не ожидала такого результата. Похоже, это судьба.
Сет принялся облизывать губы. Он хотел заговорить, но никак не мог совладать с голосом.
— Давайте я оставлю свой номер, — сказала Эйприл.
Она взяла со стойки блокнот и написала на верхней странице номер своего сотового телефона.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сидя в одиночестве у окна театрального бара, который был пуст в этот ранний час, когда толпы желающих пообедать уже поредели, а клерки еще не повалили из контор заливать горести ушедшего дня, Сет ерзал на стуле и с тревогой оглядывал Аппер-стрит, высматривая Эйприл.
Он долго пролежал в ванне, первый раз за несколько недель, оделся во все самое чистое, что смог отыскать, после чего наскоро оглядел стены своей комнаты. Он решил, что Эйприл будет ошеломлена, в особенности когда узнает, что это лишь часть грандиозного замысла.
Заодно Сет расчистил пол, чтобы она могла походить и рассмотреть все с разных углов. Теперь изображениями были заняты три стены. И ни сероватый дневной свет, ни электрический, льющийся из голых лампочек, не могли разогнать исходившую от стен тьму, которая расползалась по полу и марала потолок. Даже стыки стен было трудно разглядеть, если не присматриваться специально.
И из этой лишенной проблесков света плоской темноты выступали фигуры. Из глубин, которые ставят зрителя в тупик. Как он сумел это сделать, обязательно спросит она. Как только возможно вообразить подобное расстояние? И передать ощущение жуткого холода, который пробирает, пока смотришь на изображение? Сет и сам не знал.
Притащив из кухни небольшую стремянку, Сет увеличил картины в высоту, чтобы усилить впечатление, будто персонажи болтаются в пустоте. Хотя он точно так же не смог бы сказать, как сумел передать в своих фигурах движение. Потому что все это еще и двигалось. Бесконечная ледяная темнота, в которой несчастные терпели свои вечные мучения, кажется, колыхалась из-за неведомых внутренних течений.
По временам, уходя в работу с головой, Сет склонялся к тому, чтобы поверить: стен больше нет, есть только огромное пространство, открывающееся в иное место, такое обширное и глубокое, что достигнуть его пределов невозможно. А фигуры, раскиданные под разными углами, которые всплывали на поверхность, как будто привлеченные светом его комнаты, до сих пор заставляли Сета вздрагивать каждый раз, когда он входил. Даже если он просто отлучался в уборную на несколько минут, он каждый раз в безмолвном потрясении смотрел на то, что сотворил, на то, что происходит с персонажами теперь.
К ним невозможно было привыкнуть, ко всем этим тварям, державшимся в темноте или же удерживаемым насильно, — его кисть передавала напряжение и сопротивление обрубков их конечностей или же в совершенстве воссоздавала глаз, широко раскрытый от ужаса, изгиб рта, только что испустившего отчаянный крик.
Все это замазывалось, переделывалось, доводилось до совершенства, пока для каждого не были найдены идеальные разворот и поза. Пока зубы не начали по-идиотски клацать, рты не раззявились в почти слышных криках, а глаза не налились кровью от боли, высекающей искры из нервных окончаний зрителя.
Ради Эйприл этим утром Сет удвоил усилия. Его руки двигались с большей осторожностью, когда он наносил мазки, исправляя и переделывая темно-красную и черную пелену, из которой рождались перекрученные фигуры, мокрые и завывающие. Он теперь как будто хотел что-то доказать, как будто готовил выставку для сочувствующей публики. Если ее привлекли его рисунки, то при виде картин она будет просто сражена.
