Василий Жабник - Диета дядюшки Айнтопфа
— Ну что же, — во мраке причудливый голос дядюшки Айнтопфа звучал так, словно сама тьма обрела дар речи, — видимо, я действительно должен объяснить свой отрицательный ответ на вашу просьбу. Но поклянитесь, что моя тайна останется между нами!
— Клянусь, — подтвердил полковник. — Плесни-ка мне ещё этого славного коньячку.
— Как я теперь понимаю, моя ошибка была в том, что от практики Агхоры я взял только диететику, обрядностью же полностью пренебрёг. Но согласитесь, герр Краузе, — не каждый захочет медитировать на нечистоты и не каждый отважится использовать человеческий труп в качестве обеденного стола или коврика для медитаций, а заодно и светильника, налив в рот покойника масло и вставив фитилёк. Да и кто у нас позволит столь кощунственно обращаться с усопшими? Чтобы исполнять все необходимые ритуалы, мне пришлось бы навсегда остаться в Индии, а я желал вернуться в Германию. Кроме того, я тогда был весьма материалистичен и счёл, что суть Агхоры — употребление веществ, возникающих в процессе распада органической материи, а все мантры и янтры не более чем оболочка из суеверий: что-то вроде представлений язычников о громе как о грохоте, производимом колесницей их сурового бога, мчащейся по небесным ухабам. И я, повторяю, отказался от всех церемоний. Чирандживи убеждал меня, что они укрепят мой дух и не позволят плоти взять верх, но я не слушал...
Первые изменения, которые должны были подсказать мне, что моё тело стало развиваться по собственному усмотрению, начались ещё в Гренландии. После двух месяцев питания только кивиаком и игунаком я обнаружил, что у меня существенно улучшилось ночное зрение, но вместо того, чтоб встревожиться, обрадовался: мне казалось, что это доказывает преимущества моего варианта диеты, ведь и самые продвинутые агхори ориентируются в темноте не лучше обычных людей, я же стал видеть как кошка. Волновало меня другое — омоложение шло столь быстро, что угрожало превратить меня во младенца менее чем за пять лет, однако потом скорость снизилась, и я окончательно успокоился. Даже когда у меня начали шататься зубы, я предположил, что это не скорбут, а реконструкция — и действительно, все зубы вскоре выпали, но буквально за несколько дней выросли новые, здоровее прежних. Затем то же произошло и с волосами.
Вскоре инуиты, среди которых я жил, заметили происходящие со мной изменения и озадачились. В конце концов их шаман довольно грубо попросил меня уйти — не знаю, почему; кажется, он посчитал, что в меня вселился злой дух. Захватив с собой изрядный запас игунака, я покинул Гренландию. Теперь-то я понимаю, что мне следовало возвратиться к Чирандживи и приступить к изучению Агхора-тантры, благо было ещё не поздно, но тогда мне хотелось поскорее попасть домой и рассказать всем про мою замечательную диету. Я жалел только о том, что не успел выяснить, отчего блюда инуитской кухни, столь радикально подействовавшие на меня, не оказывают никакого эффекта на самих инуитов; может быть, потому, что доля путридных продуктов в эскимосском рационе невелика и пользу от них перевешивает вред от сырого мяса?..
То, что моя диета стала работать как-то не так, я почувствовал на четвёртый год после переезда сюда из города. Сначала у меня пропал аппетит и появилась бессонница, а через несколько дней я уже страдал от поноса, метеоризма, головных болей и ломоты во всём теле. Когда у меня началось истощение, я попробовал вернуться к обычной пище, однако эксперимент с яйцом всмятку и чашкой куриного бульона закончился дёгтеобразным стулом и такими адскими желудочными коликами, что повторить его я не рискнул.
Мне требовалась помощь, но снова поехать в Бангалор к своему гуру, чью правоту я был вынужден признать, я не мог — мой вид сделал все мои документы фальшивыми, ибо они принадлежали почти семидесятилетнему деду, я же выглядел максимум на двадцать. Идти на поклон к доктору Шварцу я тоже не собирался — этот напыщенный позитивистский выскочка не видит дальше своего носа, однако полагает себя всезнайкой и упрямо отрицает всё, что ему непонятно, он не поверил бы мне — либо, если б я сумел убедить его, сделал бы меня предметом диссертации и до смерти замучил анализами и исследованиями. Поэтому я отправился в Берлин с целью разыскать одного из тех немногих специалистов, кому я мог открыться без опасения быть принятым за безумца или шутника.
Однажды — тогда ещё была жива моя Марта — в ресторан зашёл угрюмый бородач, отрекомендовавшийся Рудольфом Бернштейном, профессором этнологии Свободного университета. Я выглянул поприветствовать гостя и сразу понял, что до него дошла моя слава не шеф-повара, но экс-глобтроттера. Он принялся осторожно расспрашивать меня, не бывал ли я в Микронезии и не наблюдал ли там каких-либо следов поклонения спрутоголовому дракону. «Если что и видел, то позабыл, — ответил я. — Вот рецепты тамошних рыбных блюд помню преотлично». Но еда его не интересовала — так ничего и не заказав, он понуро ушёл, вручив мне визитку, чтоб я мог связаться с ним, если моя память вдруг проснётся. Я действительно вспомнил потом кое-что необычное, подсмотренное безлунной ночью на одном из островов, и позвонил ему. Мы разговорились, и он признался, что товарищи по университету считают его сумасшедшим, ибо интересуется он вещами, чьё существование большинство учёных признавать отказывается — например, религиями, что исповедовались на Земле задолго до появления на ней человека. Отголоски этих предвечных верований, убеждённо пояснил он, до сих пор можно обнаружить в самых разных уголках нашей планеты, и Каролинский архипелаг — одно из таких мест.
Мне пришло на ум обратиться за советом к этому весьма эксцентричному субъекту не только потому, что я стал находить в нём родственную душу. У меня была робкая надежда, что пытливый этнолог ведает что-нибудь о мистериях Агхоры или хотя бы сможет направить меня к тому, кто осведомлён больше него.
Не застав Рудольфа в университете, я наведался к нему на квартиру. Он меня, разумеется, не узнал, но визиту обрадовался — особенно когда я из вежливости спросил, как продвигается изучение доисторических ересей. Этот вопрос так возбудил профессора, затравленного коллегами и вдруг узревшего единомышленника, что мне с трудом удалось заставить его сконцентрироваться на моих проблемах — он всё время перебивал и порывался заговорить о чём-то своём. «Скажите, — вопросил он, едва услышав, что я был в Индии, — не попадался ли вам трактат Свами Чандрагупты “Врата серебряного ключа”? За то, чтобы взглянуть на него одним глазом, я согласен отдать не только второй глаз, но и почку!..» «О, вы посещали Гренландию! — воскликнул он, когда я заговорил о жизни среди инуитов. — Располагаете сведениями о культе Арнакуагсак — “старой женщины из океана”?..» Каждый мой отрицательный ответ всё глубже разочаровывал его, но видели бы вы, герр Краузе, как возликовал этот растяпа, когда наконец понял, какую историю я стараюсь поведать ему! По его словам, она стала для него пусть косвенным, но неопровержимым доказательством истинности некоторых теорий и тезисов, которым он сам не осмеливался поверить до конца, и отныне ему будет гораздо легче сносить нападки разных скептиков.
