Далия Трускиновская - Ксения
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот царь на коне. Помолитесь, убогие, за мою Аксиньюшку!
Он разжал руку — копейка упала в грязь.
Андрей Федорович покивал, глядя, как растерявшиеся ангелы смотрят под ноги, и прошел между ними, и пошагал туда, откуда пришел, бормоча невнятно молитву.
Сцена одиннадцатая
Анета и Лизета наблюдают из кареты, как где-то вдалеке бредет Андрей Федорович.
АНЕТА. Экое дурачество! И нарочно такого не вздумать. Беспримерно!
ЛИЗЕТА. И ходит в его кафтане? Так это, выходит, она?..
АНЕТА. Она самая, полковница Петрова.
ЛИЗЕТА. И в дом не заходит? Спит на церковной паперти?
АНЕТА. Где спит — кто ж ее знает? А дом Парашке отдала, я ее помню, Парашку Антонову? Такая кобыла! То бесприданница была, теперь сразу целый дом в приданом, того гляди, к ней свататься начнут.
ЛИЗЕТА. Так дом отдать — это же бумаги писать надо! Дарственную, что ли! Мне вот страсть как хочется домком разжиться, я и узнавала.
АНЕТА. С бумагами тоже там что-то было, мне рассказали. Парашка-то испугалась — ну как родня петровская из дому выгонит? Пошла прямо во дворец! До самого начальства добралась. Сказывали — как-то утром карета у дома останавливается, конные рядом! Из кареты монах выходит и — в дом. Потом Парашка объяснила — бывший полковника начальник приезжал, она к нему нарочно Аксинью приводила. Та пришла…
ЛИЗЕТА. Монах?
АНЕТА. Да отец Лаврентий, поди! Он ведь церковным хором заправляет, вот и начальство, полковник Петров у него в подчинении был. В дом Аксинья не вошла, в саду ее тот монах уговаривал. Потом Парашка рассказывала: диву далась, до чего хозяйка разумно отвечала. Только на имя не откликалась, а чтобы звали Андреем Федоровичем. И как-то они договорились, чтобы Парашке в доме жить. Правда, к тому времени она, Аксинья, чуть ли все имущество в церковь потаскала. Охапками носила и на паперть клала. А Парашке много ли надо? Ее-то комнатка цела.
ЛИЗЕТА. Крепко же она его любила…
АНЕТА. Ты мне про любовь не толкуй! Что ты в ней понимать можешь?! Любовь… Любовь, Лизка, это… Это вспыхнет, опалит — и нет ее больше, и не понимаешь, что же это такое с тобой было…
ЛИЗЕТА. Не хотела бы я до такой любви дожить, чтобы через нее разума лишиться. Погоди, душа моя, настанут холода — твоя Аксинья живенько в разум придет. И с любовью своею вместе…
Сцена двенадцатая
Андрей Федорович брел, жуя на ходу краюху. Его нагнал отец Василий.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Аксинья Григорьевна!
Андрей Федорович даже не обернулся.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну что ты сама маешься и сродственников изводишь? Да повернись, когда с тобой говорят! Аксинья Григорьевна!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Оставь, не тревожь покойницу. Зачем вы все мою Аксиньюшку тревожите?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну… Андрей Федорович!..
Вот теперь можно было повернуть к нему лицо.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Андрей Федорович, послушай доброго слова, вернись домой. Что ты, право? Осень близко. Лучше ли будет, коли тебя дождь и холод под крышу загонят? А так — своей волей вернешься. Глядишь — и сжалится над тобой Господь.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сжалится?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Слезы тебе вернет. Покойников ведь оплакивать нужно. Слезы Господу угодны. Выплачешься — молиться вместе будем.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Слезы?.. Нет, нет, на что мне?!.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Молиться-то и под крышей можно. А то, хочешь, в храме Божьем хоть весь день поклоны бей. И в монастырь постричься можно. Зачем же по улицам ходить, народ смущать?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не стану. Мне тут молиться надобно.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На улицах? Чем же улица лучше кельи? Чем?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут меня Господь видит!
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вон оно что — гордыня! Не Бог, а люди тебя видят. Да и смеются. Слоняешься, прости Господи, пристанища не имея, как Вечный жид!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вечный Жид — дурак.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это почему же?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот покрестился бы — и остался без греха. И помер себе спокойно…
Отец Василий так и обмер.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Уж ему-то креститься сам Бог велел. Кому другому нужно было в Христа уверовать, а ему и этого не требовалось — что Христос есть, он ЗНАЛ! Уж коли не он — кто еще бы это ЗНАЛ? Коли по слову Христову идешь да идешь — стало быть, слово-то — Божье, а?
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Экие у тебя мысли еретические! Выходит, и тебе Господь сказал — «иди»? Гордыня это, Андрей Федорович, гордыня тебя гонит!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это Вечного Жида гордыня гонит, смириться перед Христом не дает. А меня… а мне…
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тебе, выходит, тоже сказано — «иди»?
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я великий грешник. Но коли Господь мне сейчас скажет «стой», отвечу — прости, Господи, грехов еще не замолил, ни своих, ни Аксиньюшки.
ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Гордыня!
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пускай…
Ошарашив священника этим признанием, Андрей Федорович торопливо пошел прочь. Батюшка же остался стоять, шепча молитву и крестясь. Такое он видел впервые.
Сцена тринадцатая
Андрей Федорович, устав, присел прямо на землю.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Господи, Господи?.. Своими-то словами тебе сказать можно? Или все молитвы наизусть вычитывать?.. Ты слышишь меня, Господи, Ты видишь меня, Господи?
Ответа он не получил.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну так услышишь и увидишь, Господи. Я ведь почему в церковь молиться не хожу? От церковного купола молитва идет золотым снопом, как в нем один-то колосок разглядеть? Поди вытащи колосок из сердцевины снопа… А моя — вот она…
Андрей Федорович, усмехнувшись, покачал головой.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А коли выйти ночью на открытое место, так там я один… раб Твой Андрей… и поднятое к небу лицо мое — одно. Поклонишься на все четыре стороны — и посылай вверх свою молитву! Ты же видишь меня в чистом поле, Господи!
В ответ на молчание он тяжко вздохнул.
АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да и просто на улице — тоже ведь не всякий на ходу молится, молитва к небу одна-одинешенька поднимается. а поглядеть сверху от кого? А от меня! От раба Божия Андрея — о рабе Божьей Ксении… Другой такой молитвы нет, господи, одна моя — такая. Ты ей, бедненькой моей, без покаяния помереть дозволил — так вот и гляди, и слушай, Господи. Я замолю ее грехи! Буду замаливать, доколе не услышишь! Я, раб Божий Андрей — за рабу Божью Ксению…
