Пит Рушо - Время Ф
— Блюм, не надо. Не надо. Помолчи лучше.
— Ладно.
И они поехали к Борщихе…
Мимо заснеженных болот на автобусе до Твери. По мосту через Волгу. Потом электричкой на север. В электричке тепло, но неуютно. Бродячие продавцы: «мороженое сливочное, молочное, крем-брюле, со смородиновой начинкой – десять рублей. Рожок гигант — пятнадцать рублей. Шоколад фабрики «Россия». Молочный, горький, с орехами, изюмом». Заходит маленькая слепая старушка в черных очках, в платочке, в руках струганая еловая палка. Пассажиры думают, сейчас попросит Христа ради и двинется по проходу. Всё сложнее. Она прислоняется к стенке, зыркает из-под черных очков слепым глазом и запевает псалом.
Когда, Спаситель, Ты сотрешь
С лица земли обман и ложь?
Когда придешь? Дай мне ответ.
Когда меня с собой возьмешь?
Туда, где горя больше нет…
Следует довольно длинный текст с настоятельным требованием истребления всего живого. Песня имеет отклик в сердцах. Слепая собирает деньги, идет по вагону, ритмично ударяя палкой в пол.
Когда на суд Ты призовешь губителей и палачей?
Устала я смотреть на боль, на унижение людей.
Прошу Тебя, приди скорей. Всех притеснителей убей.
Тудум-тудум, тудум-тудум. Снег, поля, леса, пакгаузы, бегущая за поездом собака, галка на проводах. Курильщики в тамбуре. Тудум-тудум, тудум-тудум.
— Знаешь, — сказал Блюм, — а песенка «ах, зачем я на свет появился, для чего родила меня мать»…
— Я в девчонку-задрыгу влюбился, для нее я пошел воровать?
— Да. Так вот. Это то же самое, что «До свиданья, наш ласковый Миша»…
— Про олимпийского медведя?
— Да.
С детских лет по приютам скитался, не имея родного угла…
До свиданья, наш ласковый Ми-и-ша…
— Невероятно! — она засмеялась.
Митя посмотрел в ее карие глаза и пожелал, чтобы их поезд срочно сошел с рельсов, перевернулся, чтобы в вагоне немедленно погибли все: женщины, старики и дети. Чтобы остались только они с Ганей. Но желание Блюма не сбылось.
Она вытащила из кармана невесть откуда взявшийся журнал с кроссвордами:
— Река в Оренбургской области из четырех букв…
— ГАНЯ.
— Дурак.
— Дурак или дурачок? Ты определись.
— Не боись. Придем к Борщихе — определимся.
— Борщиха, Борщиха… Как-то мне это напоминает Бабу Ягу и Жихарку-удальца. Никто меня на лопату не саживал, в печь не налаживал… Кто она, елки-палки, такая?
— Прибор для измерения силы тока…
— Амперметр…
— Я поражена вашей эрудицией.
— Не заговаривай мне зубы. Кто она?
— Борщиха? Говорят, в ранней юности втайне родила ребенка. Ребеночка задушила подушками и закопала в подполе своего дома. Еще говорят, что Борщихины петухи зимой, в феврале месяце, несут необыкновенно крупные яйца. Эти яйца хранятся до весны, и на Пасху она красит их дегтем. Разумеется, говорят, что она колдунья… Что в бане вместе с другими бабами никогда не моется, потому что у нее хвост. Что во дворе, где-то в омшанике, у нее спрятан крупный черный боров, с которым она и живет как с мужем. Еще говорят, что году эдак в восемьдесят шестом, пытались завести против нее какое-то дело: винокурение, спекуляция водкой, осквернение могил и кража церковной утвари, но следователь скоропостижно скончался, а участковый милиционер упал на мотоцикле в кювет, остался жив, но так и не поправился. Но теперь-то и его уже нет на белом свете.
— Кошка черная у нее имеется?
— Не черная. Но кто-то должен мышей ловить.
«Как такое может быть? — думал Блюм. Воскресшая фея Карабосс, вся эта ерунда. Лестница, на которой исчезают люди. Ганя. Ганя… Её отец — шарлатан. Ганя. И кто я сам?»
Вот так они и ехали. На перекладных. В какие-то жуткие места. Вроде бы не так чтобы очень далеко от Москвы… Люди живут не совсем, конечно, в ярангах…
Попутная машина ехала не в том направлении, куда им нужно было, а туда, куда можно. Потому что колея в снегу и просто так не повернешь. Неторопливые поселяне у дороги в одежде юнисекс: мужики и бабы в телогрейках и валенках. Валенки без галош, по причине белизны снега и отсутствия слякоти.
Всё дальше и дальше. На тракторе «Беларусь» с немыслимым гламурным молодым трактористом, кажется эстонцем, вежливым, как межгалактический эмиссар. Приехали совсем невесть куда: торная дорога закончилась. Даже по полю не проедешь. Буераки, кусты и канавы. Ни домов, ничего. Среди мелких берез остатки штакетника, на заборе кусок жести с надписью масляной краской: ул. Гоголя, 13. Всё. Трактор, прощай. Дыр-дыр-дыр. Потом еще километра три пешком. Очень холодно. Поле, снег, вечер. Ветер. Поземка. Старые скирды соломы, уже проросшие лебедой. Тропинка, заметаемая снегом: через ивняк и заросли ольхи. Кабаньи следы. Замерзшие опенки на стволе дерева. Стук сердца в ушах. Тишина.
— Знаешь, — сказал Блюм, — я тут как-то проходил по рынку… Стоит восточный мужик, продает фейхоа. Хотел купить…Думал, вот, вспомню вкус, тыры-пыры… Не смог. Постоял, посмотрел и ушел.
— Почему?
— Это святотатство. Без тебя это святотатство.
— Спасибо.
— Ганя…
— А вот и огоньки! Видишь?
— Еще километра полтора…
— Главное, не потерять направление.
— Нормальные герои
— Всегда наоборот
— Нормальные герои
— Всегда идут в об-ход.
«Какого, спрашивается, лешего, я сюда приперся?» — думал Блюм, когда они с Ганей подходили к Борщихиной избе. «Ради чего? Чтобы разведать, что произошло с моим дядькой, или чтобы побыть с Ганей? Или вывести Ганю на чистую воду и избавиться от мыслей о ней?» — они шли почти по колено в снегу.
— Деточки! — дверь крыльца открылась. Борщиха была стара, но не безобразна.
— Деточки, проходите живей! — она внимательно и беззлобно посмотрела на Блюма, — проходите.
При слове «деточки» Блюм попытался представить юную Борщиху в подполе с лопатой в руке, но как-то не сложилось.
— В избу, быстро. Ну, здрассьте, здрассьте. Давайте…
В доме было тепло.
— Митя, — сказала Борщиха, — помоги Гане снять обувь. Раздевайтесь. Давайте, давайте. Мокрые все. Сушить надо.
Действительно, джинсы у Мити были мокрые. Борщиха достала две пары ватных штанов, старые валенки. Ганя отвернулась, очень быстро разделась, стянула колготки. Блюм взглянул на ее замерзшие ноги и не почувствовал ничего кроме нежности. Нежности и жалости. Ах, бедное митино сердце. На самом деле Митя был счастлив, просто не знал этого.
Ганя надела ватные штаны, подпоясалась тесемкой и погрузила узкие голые ступни в валенки.
