Пит Рушо - Время Ф
— Они расстреляли мичмана, — наконец проговорил он, — расстреляли мичмана Скобельцина к чертовой матери.
— Едрёна Матрёна, — сказал Митя, — погодите… при Елизавете смертная казнь была отменена.
— Так это же армия… война к тому же. И вообще дело чести.
— Мичмана расстрелять — дело чести?
— Его батюшка так посчитал. Вот смотрите: мичман назначается в дежурство. Ему подчиняются дневальные и патрули. Вся охрана батареи и редута. Ночью неприятель учиняет диверсию. Патрули неизвестно где, дневальные, естественно, спят. Мичмана нет на месте. Потери: шесть человек. Четыре матроса убиты: Агапов, Данилка Иванов, Сковорода и Семигулин, двое исчезают: Воробьев и Кузищев; похищены, пропали без вести, взяты в плен. Пороховые погреба взорваны, припас разграблен, деньги похищены пруссаками. Ночная атака прусской кавалерии. Позор и ужас.
— Ночная атака кавалерии??? Очень романтично. При луне? Али при зажжённых факелах?
— Романтично другое: где, по-вашему, был ночью мичман?
— Ах, не спрашивайте…
— Точно так. Он был у дочки пана Джевинского.
— Неужели в объятиях?
— Ну, почему. Он мог ей читать стихи:
Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне сказано назавтрее в поход ийти;
Не ведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз побудь со мной.
— А в объятиях нельзя читывать стихи?
— Не достает воображения сию декламацию… мы отвлеклись.
— Значит расстреляли?
— Да. Товьсь! Пли! И готово. Не всё там у них так гладко получилось, — Кржевич замялся, — но угрохали-таки насилу несчастного мичмана Ефрема Скобельцина, царствие ему небесное.
— То есть, родной его батюшка счел неприличным оставлять сына в живых, коли он так провинился?
— Что-то вроде того.
— Это всё?
— Надо искать дальше. Больше тут ничего нет.
Они отправились рыться в каталогах. Заказывали себе какие-то коробки и папки с документами, но всё это было мимо и зря.
Летописец по имени Нестор
Отсидел себе мягкое место…
Они ушли в буфет, выдвигая фантастические идеи поиска. Вернулись к каталогам. Поспрашивали у служителей архива. Те кивали головами, советовали всяк по-своему, выказывая эрудицию и желание помочь. Но дело не сдвинулось. А потом к ним подошел молодой человек в сером костюме. Молодой человек был приветлив, но сдержан. Не представился. И речь повел так как-то между прочим, что мол, зачем вам всё это? Ну, для чего? Тоже мне, тема… Вот, хоть бы Елисаветинский переворот — вот это да! Братья Шуваловы. Иван Антонович. Миних. Вот это интересно. При этом молодой человек время от времени озарял лицо улыбкой, подобно тому, как в ночном небе расцветают салютные залпы. Иногда эти светозарные залпы не попадали в тему его слов. То есть он читал когда-то, вероятно, что люди при разговоре улыбаются, или его так учили… Брат ордена Иисуса Станислав Кржевич выслушал всё очень внимательно, поблагодарил, пожал руку. Они с Митей покинули архив.
— ? — молча спросил Блюм.
— Оно самое, — подтвердил Кржевич.
… Девять дней в Торжке отмечали неожиданно чинно. Всё очень прилично. Разве что толстая девочка страдала теперь метеоризмом, а так всё очень сдержанно: скромно и печально. Это совпадало с настроением Мити, который после истории с дядькой не знал как вести себя. Приглядывался к Гане, ничего не спрашивал, рук не тянул. Всё строго «здрассьте-пожалуйста-будьте-так-добры». Ганя была красива, а Кирилл Сергеевич был в Москве в бинтах с переломанными ребрами. Ганин папочка на поминки не явился, как и на похороны. Что за гусь? Кто они такие, с цирковым «Москвичом», с интригами, подлостью? «Наверное, исключительные гады,» — думал Блюм, не в силах отвести взгляда от Энгельгардт.
Сидели, тихо вспоминали Марию Аполлинарьевну. Соленые огурчики, капуста квашеная, грибочки. Вот-вот должна была поспеть отварная картошка. Всё просто, по-домашнему. Селедка, лук колечками, колбаса, студень с хреном. На подоконниках герани, за окнами тишина, часы на стене тикают. Кот трется под столом об ноги. Бах! ‒ хлопает входная дверь вдалеке. Крик. Громко. Из сеней.
— Суки! Жопы греете? В тепле сидите! Андрей, водки! — старушечий голос, – что, суки, не ждали? Страшно? А-ааа! Зассали??? Где водка, черт дери? Укушу! — Фея Карабосс вваливается в комнату. Она вся измазана землей. Лиловые пятна пунша по подолу. В волосах комья мерзлой глины. Руки изодраны в кровь. Рожа синяя. За ухом пластмассовая роза. Берет рюмку.
— Будем здоровы!
— Накиньте на Марию Аполлинарьевну шубу…
— Шубу…юбу… Гниды казематные! Водки дай, конь педальный! Кто гроб заколачивал? Ты, Лёвушка?? Плотник хренов… Ну, спасибо тебе, — она попила водки, немного обмякла.
— Иду сейчас с кладбища… маслята? давай сюда… иду. Сколько здесь живу, никогда в Торжке живого милиционера не видела. А тут, пожалуйста. Явился. Призрак что ли? В шинэле и с рэвόльвером. «Гражданка, предъявите документы». Щас, говорю, я тебе свидетельство о смерти покажу. Га-га-га, — заржала фея Карабосс, — даже не попрощался… как дал копоть!.. Лёвушка, что у тебя с руками? Как в порядке? Так наливай! Чего ждешь?… Ленка! Где эта прошмандовка? Ленка! Папиросы мне принеси.
Ганя дернула Митю за рукав:
— Пора сматываться отсюда, — прошептала она. Все были заняты феей Карабосс, Мите и Гане удалось уйти почти незамеченными. Они побежали к реке.
— А чего мы бежим?
— И правда.
— Что теперь делать?
— Минуточку…
— Придумаешь еще один жульнический финт?
— Да! Да, Блюм! Щас я придумаю, уже придумала.
— Так что?
— Едем к Борщихе.
— Новое чучело?
— Таких еще поискать.
— Хуже, чем Мария Аполлинариевна?
— В своем роде Борщиха неповторима.
— У феи Карабосс трудный характер…
— Восемнадцать лет лагерей.
— А-а…
— А ты думал…
— Ганя… — сказал Блюм.
— Только не ври!!!
— Я! Я вру? Ты о чем?
— Блюм, не надо. Не надо. Помолчи лучше.
— Ладно.
И они поехали к Борщихе…
Мимо заснеженных болот на автобусе до Твери. По мосту через Волгу. Потом электричкой на север. В электричке тепло, но неуютно. Бродячие продавцы: «мороженое сливочное, молочное, крем-брюле, со смородиновой начинкой – десять рублей. Рожок гигант — пятнадцать рублей. Шоколад фабрики «Россия». Молочный, горький, с орехами, изюмом». Заходит маленькая слепая старушка в черных очках, в платочке, в руках струганая еловая палка. Пассажиры думают, сейчас попросит Христа ради и двинется по проходу. Всё сложнее. Она прислоняется к стенке, зыркает из-под черных очков слепым глазом и запевает псалом.
