Андрей Звонков - Закон сохранения
— Ну что? Верно? — Виталий засмущался. Вот полковник — зараза. Неймется ему. — Ты сам говорил, что к женщинам неравнодушен!
— А ты меня теперь с рыбалки в бордель поведешь? — парировал Кабанов. Максаков вскочил на колени, глаза горят, хмель в башку двинул.
— А что? Можно и в бордель!
По выражению лица капитана, Виталий Васильевич понял, что Максаков запросто может повести доктора в бордель, и постарался перевести тему. Но тот сам, немного утих и сказал:
— А зачем тебе в бордель? У тебя там такие сестрички… Одна Мариночка!.. — он мечтательно причмокнул губами. — Эх, кабы не сердце. Я б себя проявил. — Он обратился к остальным собеседникам, но больше к Леонидычу, — Ты-то Сашка видел ее, — Поляков кивнул, — А тебе я скажу, необычной красоты девушка и не замужем! — он потянулся к ополовиненной бутылочке. Наливая себе и остальным, спросил Кабанова:
— А вот скажи, отчего она замуж не выйдет никак? Или уже побывала?
— Ну ты спросил! — Удивился доктор, — я что, у нее в подружках? Кажется, она была замужем. А что сейчас, не знаю.
Максаков снова обратился к Леонидычу:
— Доктор, — он показал на Кабанова, — инфаркты лечит, мастер. Но я тебе скажу, его медсестры одним своим присутствием заставляют себя почувствовать мужиком и захотеть жить! Вот что важно! — он снова повернулся к Виталию Васильевичу, — А ты помнишь попика? Ну, священник со мной лежал? Как его? — он пощелкал пальцами, — Отец Владимир! Он тоже Мариночку без внимания не оставлял.
Кабанов вспомнил. Тогда прошлогодней зимой и Максаков, и отец Владимир, в миру Свешников Владимир Матвеевич, поступили в один день. Кажется, днем, к обеду привезли полковника, а под утро, к концу дежурства, поступил Свешников после всенощной службы в храме. Священнику повезло. Относительно, конечно. Инфаркта заработать он не успел, но несмотря, что нет еще и пятидесяти заработал, или как он сам, шутя говорил — "заслужил", пока только приличный приступ стенокардии, но все, как говорится, впереди! Если, конечно, не лечить.
Доктор Наф-Наф отнаблюдав обоих положенные сутки, положил их в одной двухместной палате рядом с инфарктным блоком. Кабанов дежурил через три ночи на четвертую, и вот они — милиционер и священник часиков в десять с коробками конфет, печеньем и бутербродами, пробирались в ординаторскую к Кабанову, заваривали чай и вели умные беседы до полуночи. В двенадцать Кабанов выгонял обоих спать. Умным людям интересно общаться друг с другом, особенно таким разным. Спокойный, порой немного унылый Виталий Васильевич, рассудительный отец Владимир и взрывной и шумный Максаков, прошедший все ступенечки ментовской карьеры от участкового до начальника УБЭП. Они были друг другу интересны.
Однажды Кабанов, использовав прием Атоса, подставил вместо себя некоего мифического друга или знакомого, рассказав собеседникам о своей проблеме, что мучила его не один год и лишь недавно стала потихоньку отпускать. Полковник милиции и священник слушали внимательно, не перебивая, Виталий Васильевич же сбиваясь и путаясь, запинаясь и подбирая слова, постоянно выдавая себя, рассказал о наказании, что испытывал "его знакомый коллега". Максаков хлопнул ладошками по коленям и сказал:
— Не вяжется как-то, Васильич. По твоей теории выходит: и меня, и многих моих… за ошибки… когда невинные страдают… а что греха таить, оно бывает. Уже такие муки адовы должны пытать… а оно как-то нету. А, отец Владимир, что скажете?
— А что сказать? — священник отпил чаю, сделал паузу — если с материалистических воззрений исходить, то у вашего коллеги и в самом деле гипертрофированная совесть и чувство ответственности, что в общем-то неплохо. Если же хотите услышать мое мнение, мнение служителя церкви, то тут незачем глубоко искать — Бог постоянно испытывает нас. Нет такого, чтоб он обращал пристальное внимание то на одного, то на другого. И ваш коллега, как мне видится, это ощутил.
Виталий Васильевич задумался. За столом воцарилось молчание. Доктор попытался облечь мысль в правильные слова и спросил:
— А не может быть так: Бог услышал просьбу мальчика и выполнил ее, но услышал Он и то злорадство, что испытал уже взрослый человек тогда, на вечере встреч, и своеобразно наказал его за это? Или все-таки угрызения совести за то проклятие? А может быть так, что друг мой закомплексовал от того, что счел себя услышанным?
Максаков крякнул: "Ну, ты сказал!", отец же Владимир вдруг изменился в лице, внезапно он стал другим.
— Да с чего вы это взяли? Да кто он такой, этот ваш друг? Бог не делает исключений ни для кого, но все, что делается, исходит только от него! И то, что случилось с врагами и обидчиками коллеги вашего, все это закономерно! Сам же он тут совершенно не причем! Простил ли бы он их тогда или, как было, проклял, все шло бы так, как шло! Не надо ставить себя в исключительное положение. Мы все для Него равны. Постарайтесь это понять! Может быть, тогда и станет легче?! Вы и так очень близки к осознанию этого! — так отец Владимир подытожил свое понимание проблемы, мучившей Кабанова. Виталий сделал слабую попытку исправить его, но Свешников махнул рукой, — Оставьте, Виталий Васильевич! Стоит ли продолжать кривить душой? Когда вы только начали рассказывать эту историю, стало ясно, что все это личное. Уж извините. И мне искренне хотелось бы вам помочь.
Максаков молчал, пораженный. Не было ни проповеди, ни цитирования Писания. Но казалось, что от слов отца Владимира прошел ветерок по тесной ординаторской, шевельнул кипу кардиограмм на столе, колыхнул занавеску и улетел в коридор, в сторону палат.
Полковник разрядил тишину.
— Да, Васильич, уж извини, но и мне притворяться не гоже. Я тоже не дурак, понял. Но можешь не беспокоиться, я хоть и не поп, но сохраню, как тайну исповеди, твою откровенность. В общем, не бери в голову, все пройдет.
И в самом деле, после той беседы все стало проходить. Полковник с отцом Владимиром выписались через три недели. Максаков еще месяц оттягивался в кардиологическом санатории в Крыму, а Свешников появился спустя полгода, привез бочонок меда и оставил в руках Кабанова Библию, огромную, толстенную в кожаном переплете с золотым тиснением. Доктор держал ее в руках: тяжелая, теплая. Но, несмотря на тяжесть, вес не ощущался и не тяготил, как когда иные тома тяжеленные поднимаешь с кряхтением. Он, понимая невероятную ценность этой книги, сделал слабую попытку вернуть.
— Нет, Виталий Васильевич, — сказал отец Владимир, — она ваша. Я понимаю, что вы отягощены материалистическим воспитанием, но мне кажется, уже близки к пониманию и принятию Бога в сердце своем. Не хочу ускорять события, каждый плод должен созреть. Буду рад видеть вас в нашем храме.
