Огюст Дерлет - Возвращение Хастура
– Мне самому надо будет здесь задержаться – я еще не кончил минировать это место, а сделать это нужно, – бессвязно подвел он итог, но не успел я и рта раскрыть, чтобы задать ему вопросы, искавшие во мне ответов, как он продолжил: – Я обнаружил, что дом покоится на природном искусственном фундаменте, и там внизу должен быть не только тоннель, но и масса пещерных структур, и я полагаю, что эти пещеры, по большей части, заполнены водой… и, возможно, обитаемы, – добавил он свое зловещее соображение. – Но то, конечно, теперь мало что значит. Я сейчас боюсь не того, что внизу, я того, что придет – и я знаю, что оно придет.
Он опять умолк, чтобы вслушаться в звуки старого дома, и вновь наших ушей достиг смутный отдаленный шум. Я напряг слух и различил какую-то зловещую возню – словно некое существо пыталось открыть запертые двери. Я стремился обнаружить источник этих звуков или угадать, его. Сначала мне чудилось, что звук раздается откуда-то изнутри дома, и я почти инстинктивно подумал о чердаке, ибо казалось, что шум доносится сверху. Но через секунду мне стало понятно, что звук этот не может исходить ни из какого места в самом доме, ни из какого-либо места вокруг него. Звук рос откуда-то издалека, из некоей точки в пространства далеко за стенами – шорох и треньканье, которые в моем сознании не ассоциировались ни с одним из узнаваемых материальных звуков – скорее, обозначали собой какое-то неземное присутствие.
Я пристально взглянул на Туттла и увидел, что все его внимание тоже приковано к чему-то снаружи, поскольку голова его была приподнята, а взор устремлен за пределы сомкнутых стен, и в глазах пылал диковинный восторг – не без примеси страха и странного выражения покорного ожидания.
– Это знак Хастура, – глухо вымолвил он. – Когда сегодня ночью поднимутся Гиады, и по небу пойдет Альдебаран, Он придет. Тот,
Другой, тоже будет здесь вместе со своим водяным народом – с расой, дышавшей жабрами с самого начала. – И он захохотал – внезапно, беззвучно, – а потом с полубезумным взглядом в мою сторону добавил:
– И Ктулху с Хастуром будут сражаться здесь за право владения пристанищем, – пока Великий Орион возвышается над горизонтом вместе с Бетельгейзе, где обитают Старшие Боги – они одни лишь могут отвратить злые замыслы адского отродья!
Без сомнения, мое изумление при этих словах ясно проявилось у меня на лице, и, в свою очередь, заставило его понять, какое смятение я испытываю, будучи в шоке от услышанного: выражение его лица вдруг изменилось, взгляд смягчился, он нервно сцепил и расцепил пальцы, и голос его стал более естественным:
– Но, быть может, все это утомляет вас, Хаддон. Я не скажу более ни слова, ибо времени становится все меньше, уже близок вечер, а следом за ним – и ночь. Я прошу вас нисколько не сомневаться касательно выполнения того, что я кратко пометил вот в этой записке. Я поручаю вам исполнить все безоговорочно. Если все будет так, как я этого опасаюсь, то даже эти меры не принесут никакой пользы; если же нет, то я дам вам о себе знать в свое время.
С такими словами он взял пакет с книгами, передал его мне в руки и проводил до дверей, куда я позволил себя довести без малейшего протеста – настолько ошеломлен я был и в немалой степени обескуражен его действиями и самой насыщенной злом атмосферой таящегося в древнем, особняке ужаса. На пороге он чуть-чуть задержался и легко коснулся моей руки:
– До свиданья, Хаддон, – произнес он с дружелюбной настойчивостью. И я оказался на ступеньках крыльца, ослепленный сиянием заходящего солнца, настолько яркого, что я невольно прикрыл глаза и стоял так, пока не смог привыкнуть к его свету, а какая-то припозднившаяся пташка задорно чирикала, сидя на ограде через дорогу, и ее пение приятно отзывалось у меня в ушах, словно оттеняя неправдоподобие того темного страха и стародавнего кошмара, которые остались за дверями.
V
И вот я подхожу к той части моего повествования, в которую пускаюсь с большой неохотой, не только вследствие невероятности того, о чем должен написать, но и потому, что в лучшем случае, это окажется туманным и неуверенным отчетом, полным ни на чем не основанных предположений; хоть и замечательным, но несвязным свидетельством существования раздираемого ужасом зла за пределами времени, зла, древность которого исчисляется многими зонами; существования перворожденных тварей, рыскающих сразу за бледной вуалью той жизни, что нам известна, – ужасного, одушевленного, пережившего самое себя существования в потаенных местах Земли.
Не могу сказать, насколько много узнал Туттл из тех дьявольских книг, которые оставил на мое попечение для передачи в запертые шкафы библиотеки Мискатоникского Университета. Определенно лишь то, что он догадывался о многом, чего не знал, пока не стало слишком поздно; о чем-то другом он собирал намеки, хотя сомнительно, что он в полной, мере осознавал величину той задачи, за которую столь бездумно взялся, когда решил узнать, почему Амос Туттл завещал уничтожить свой дом и книги.
После моего возвращения на древние мостовые Аркхама одни события следовали за другими с нежелательной быстротой. Я оставил пакет с книгами Туттла у доктора Лланфера в библиотеке и сразу направился к дому судьи, Уилтона; мне повезло, и я застал его. Он как раз садился за ужин л пригласил меня присоединиться, что я и сделал, хотя аппетита у меня не было ни к чему, – вся еда вообще казалась отвратительной.
К этому времени все страхи и неощутимые сомнения прошедшего дня стали тесниться у меня в голове, и Унятой безошибочно определил, что я нахожусь под необычайным нервным напряжением.
– Странная штука произошла со склепом Туттлов, не правда ли? – проницательно осведомился он, догадавшись о причине моего пребывания в Аркхаме.
– Да, но не более странная, чем то обстоятельство, что тело Амоса
Туттла находится в саду его дома, – ответил я.
– В самом деле, – сказал судья без видимой заинтересованности, и его спокойствие помогло мне самому восстановить некоторую долю самоуспокоенности. – Осмелюсь сказать, вы сами только что оттуда и, следовательно, знаете, о чем говорите.
После этого я как можно более кратко поведал ему все, что описал здесь, опустив лишь несколько уж самых невообразимых подробностей, но ни в малой степени не преуспев в развеивании всех его сомнений, хотя судья и был слишком деликатен для того, чтобы дать мне почувствовать это. Когда я завершил свой рассказ, он некоторое время сидел, погрузившись в глубокомысленное молчание, лишь раз или два взглянув на часы: это подсказало мне, что уже гораздо больше семи.
