Мария Барышева - Мутные воды дельты
— Может, за парапет зацепило течением, — тускло бормочет Венька. — Или где по дну проволокло. Содрало.
Больше о ссадине никто не говорит, а вскоре Бортникова увозят, и народ начинает расходиться. А солнце уже стоит высоко и река весело играет под ним, она такая же, как и всегда, и в ней весело, зазывно всплескивает рыба. Но мы быстро, молча сматываем удочки и уходим с набережной. Ни о какой рыбалке, конечно, уже не может быть и речи.
Отца дома еще нет, а мать уже все знает и обращается со мной бережно, как с хрустальной вазой. Она даже выставляет передо мной тарелочку с деликатесом — тонко нарезанной сырокопченой колбасой, но у меня перед глазами стоит распухшая нога Серого, и тарелочку я отодвигаю. Ухожу в комнату и забиваюсь в большое старое кресло, в котором обычно сидит отец. Сегодня я впервые вблизи увидел смерть — смерть реальную. Это не Портянка, это мальчишка моего возраста, это хорошо знакомый мне мальчишка, и на его месте мог бы оказаться кто-нибудь из моих друзей, мог бы оказаться даже я, даже Юй… Смерть омерзительна, в ней нет ничего романтичного, и теперь я сомневаюсь, что когда-нибудь поплыву на остров. Я даже не знаю, смогу ли теперь купаться в Волге и ловить рыбу, как раньше.
Отчего-то меня очень беспокоит ссадина на ноге Бортникова, эта большой полумесяц содранной, стертой кожи, и я пытаюсь сообразить, откуда она могла взяться, но ничего придумать не могу. Почему мог утонуть Серый? Ударился головой? Свело ногу? Зацепился за что-нибудь? Или его утопили?
Через полчаса с рыбалки возвращается отец. Он все знает и он расстроен. А я отчего-то очень рад его видеть и догадываюсь, почему — потому что он вернулся с реки — вернулся целым и невредимым.
Ночью я долго не могу заснуть. Я все думаю о Сером, о его обезображенном лице, о ссадине полумесяцем, о мартыне, которого затянуло в воду, о плакатном мальчике тонущем в нарисованных синих волнах, и о мутно-желтой реке, в которой тайн больше, чем коряг, и она хранит эти тайны свято. В комнате очень жарко, но я натягиваю простыню до бровей, как щит. Сейчас я не самостоятельный тринадцатилетний мужчина, сейчас я обычный тринадцатилетний пацан, и мне страшно.
* * *— Щука?! Сом?!
Дядя Артем смеется, пропуская сквозь рыжие усы густой папиросный дым, и смотрит на меня. Его очки на ярком солнце превратились в два маленьких зеркальца, и глаз дяди Артема я не вижу, и мне непонятно, смеется ли он взаправду.
Мы сидим во дворе за доминошным столом — друг напротив друга. Сейчас три часа дня, и за столом, кроме нас, никого нет — он заполнится ближе к вечеру. Под столом, в теньке, обернутый авоськой, лежит гигантский арбуз, блестящий и теплый, и поэтому разговор наш со стороны дяди Артема носит несколько раздраженный характер — арбузу полагалось бы давно плавать в ванне с холодной водой и остывать.
Сережку Бортникова нашли три дня назад. Времени прошло совсем немного, но яркость и значимость этого события уже успела поблекнуть в моей памяти, хоть я и пытаюсь узнать, что же произошло, и есть ли что-то там, в мутной глубине Волги. Как странно — тогда, три дня назад, мне казалось, что я уже никогда не буду купаться в нашей реке и ловить рыбу, но сегодня утром я вместе со всеми ходил на рыбалку так же, как и всегда, и поймал огромного леща. А совсем недавно я искупался на обычном месте, и волосы мои еще немного влажные. Пусть и охватывало меня периодически чувство беспокойства, но я списываю все это на детские страхи. А река течет лениво, как и всегда.
Завтра Сережку похоронят. А его смерть и то, как его нашли, уже превратились в страшную историю, которую рассказывают друг другу во всех дворах и дети, и взрослые. История обрастает многочисленными подробностями и постепенно станет сказкой, которая пополнит собой устный сборник волжанских легенд. И меня эта история уже не трогает так, как в тот день, но, тем не менее, я сижу здесь и разговариваю с дядей Артемом. Он у нас — один из лучших и знающих рыбаков, и я вываливаю ему все свои догадки — про мартына, про странную ссадину на Сережкиной ноге и про заповедник. Дядя Артем выслушивает меня внимательно и серьезно, и его смех — это не смех над глупым дитем, а смех над догадками взрослого мужчины, кажущимися ему нелепыми. Он нравится мне тем, что никогда не сюсюкает с нами, мальчишками, будто нам по пять лет, а относится как к взрослым людям.
— Щуку выбрось сразу! — говорит он, искоса поглядывая на арбуз. — Щука на людей не нападает. А вот сомы-сомищи человечинкой баловались, это факт. Но это большие сомы, старики, которым лет, значит, по шестьдесят и боле. Они, если живется им хорошо, место чистое, сытое, здоровенные вымахивают, гиганты просто. Вот на Одере, реке такая на границе Польши и Германии, их много раньше было, гигантов таких. В прошлом веке там сома поймали — за четыреста килограмм тянул. Метров семь-восемь в длину. Представляешь себе?
Я представляю. Сом получается размером с нашу большую комнату, а его «улыбка», наверное, как раз с ванну. Жутко даже представить, что где-то может жить такое чудовище. Дядя Артем, глядя на мое изменившееся лицо, ухмыляется.
— Не боись, у нас, на нижней Волге, таких сомов нет. Говорили, конечно, что вроде вылавливали и на двести пятьдесят килограмм, но, должно, сказки это — знаешь, как говорится, «рыбацкая правда». А так, ну, что… с лодку-резинку — видал, сам лавливал. Сильный был, зараза, усищи вот такие, — дядя Артем с гордостью разводит руки, и если им верить, то усы у сома ничуть не короче его самого. — Чуть не потопил меня — плесом как дал по лодке — чудом на воде удержалась. Да-а-а, — тянет он, — был бы тут такой сом, я бы его поймал, обязательно поймал. Они, сомы, очень лягушек любят. Они им все равно, что тебе мороженое или арбуз. И к кваканью очень чувствительные. На звук идут, значит… Да-а-а.
Его взгляд становится мечтательным, наверное мысленно дядя Артем уже видит, как бы он ловил такого вот огромного сома. Да, наверное это действительно здорово, но если случайно свалишься туда, к нему в воду… Семиметровый сом… да даже трехметровый — увидь я рядом с собой в воде такого, я бы, наверное, умер от страха. Я хорошо знаю предел своей храбрости.
— Дядь Артем! — пытаюсь я вырвать его из мечтаний. — Так где такие большие сомы водятся?
— Я ж тебе сказал — в Одере, в Дунае еще, в Днестре, в Днепре.
— А у нас точно нет?
Он неопределенно пожимает плечами.
— Да откуда?!
— А в заповеднике мог такой вырасти?
— Хм, — дядя Артем задумывается. — Да нет, вряд ли. Можно, значит, конечно, предположить, — он грозит мне пальцем, — только предположить, что рос там такой сом, жил привольно, а потом что-то случилось — может, разлив, может потревожили его. Он и ушел. А сомы, как правило, вверх по реке идут, так что он мог бы и у нас пройти, но, конечно, вряд ли бы задержался. Здесь движение, да и вода — сам видишь. А сомы, значит, — они чистую воду любят. Дождь особенно. И они… это… лентяи большие. Домоседы. Больше сидят в яме своей на дне где-то.
