Андрей Николаев - Русский экзорцист
Внезапно раздавшийся низкий голос заставил его вскочить на ноги и резко обернуться.
– Ты прав, не отпели его, но лежит он прямо под тобой. Пьетро Солари звал его Дамианом, а свои – Демьянкой.
Расплывчатая массивная фигура заслонила отблески свечей, проникавшие в комнату через пролом. В тусклом свете фонаря странная, ниспадающая складками до самого пола одежда незнакомца казалась сотканной из промозглого мрака. Низко надвинутый на голову капюшон не позволял рассмотреть лицо, лишь угадывалось в его тени что-то призрачное, изменчивое, словно рябь на воде. Кувшинников выронил книгу и отступил к стене, чувствуя, как ноги становятся ватными и слабость заливает тело. Он вдруг осознал, что не слышал шагов, не слышал скрежета битых кирпичей возле пролома, по которым должен был ступать незнакомец. Стряхнув со спины рюкзак, Сева рывком открыл его, нашарил рукоять топорика, запустил внутрь вторую руку и ухватил электрошокер, на ощупь сдвинув предохранитель.
– Мужик, – севшим голосом сказал Кувшинников, – тебе чего?
– Ты взял чужое, – незнакомец плавно, будто плывя над полом, двинулся на него.
На Кувшинникова пахнуло тленом и холодом.
– Твое, что ли? – визгливо выкрикнул он, вжимаясь спиной в кирпичи. – Отвали, падла!
Он отбросил в сторону рюкзак, отвел для замаха руку с топориком и выставил вперед шокер. Голубая искра с треском заметалась между контактами.
– Да, ты взял вещь, которая предназначалось мне. Но что еще хуже, ты увидел то, чего видеть тебе не следовало.
Фонарь на каске замигал, то высвечивая надвигавшуюся мрачную фигуру, то погружая ее во тьму, подсвеченную сполохами шокера. Кувшинников понял, что еще несколько секунд – и он останется в темноте. Дико закричав, он бросился вперед, стараясь ткнуть противника искрящимися контактами. Рука вошла в тело незнакомца по локоть и завязла, словно схваченная застывшим цементом. Кувшинников задергался, как попавший в силок кролик. Под мерзкий хруст лучезапястных костей скрутилась кисть руки, будто попавшая в барабан стиральной машины. Сева захлебнулся воплем, когда к нему склонилось бледное лицо и пустой взгляд слепых черных глаз проник в самую душу. Тело диггера задергалось под разрядом собственного шокера, и он, обмякнув, кучей тряпья осел на пол.
Кувшинников ощутил под затылком шершавый кирпич и открыл глаза. Горящие фальшфейеры рассыпали красные искры, от чего свод тайной комнаты приобрел багровый оттенок. Тени метались по потолку, как застигнутые градом птицы. Он сидел на полу, прижатый спиной к выступу в стене, в котором он нашел черную книгу. Голова была запрокинута назад, в шею врезался острый край выступа. Он попытался шевельнуться и почувствовал, как жесткие пальцы сильнее сжали его волосы, придавливая голову к кирпичам. Над ним нависло бледное лицо с пустыми глазами. Казалось, незнакомец хотел получше рассмотреть добычу.
– Ты пришел один?
– Да, – выдавил Кувшинников, – да, один. Я никому не сказал, никто не знает. Я всегда работаю в одиночку. Даже Владимиров не знает про этот схрон.
– Это хорошо, – одобрил незнакомец, – для него хорошо, но не для тебя. Ты хотел обокрасть меня. Ты – вор!
– Я же не знал, – скороговоркой зачастил Кувшинников, – я не хотел. Тут никого не было…
– Все это не важно. Меня не беспокоит воровство, как таковое, если это не касается меня. Ты знаешь, как поступали с ворами во времена мастера Демьяна?
– Мастера Дем…, – Кувшинников поперхнулся, не в силах закончит фразу.
– Да, того самого, что лежит здесь. Должно быть, знаешь, – им отрубали руки.
– Нет, не надо, я все забуду, я…
– Конечно, ты забудешь. Забудешь все навсегда. Но сначала…
Незнакомец поднял руку и Кувшинников с ужасом увидел, как пальцы на его руке начали расти, становясь сухими и узловатыми. По ногам потекло что-то горячее, запахло мочой. Кувшинников задергался, пытаясь вырваться, в горле заклокотало. Царапая роговицу, кончики пальцев легли на его выпученные глаза и медленно вдавили в глазницы. Лопнула роговая оболочка, и Кувшинников, дико крича, рванулся навстречу узловатым пальцам в надежде быстрее закончить эту муку.
Ольга раздвинула жалюзи, и поток яркого солнечного света хлынул из высоких окон на подиум с обнаженной мужской фигурой. Грубая веревка стягивала руки мужчины за спиной и, глубоко впиваясь, в нескольких местах обвивала его мускулистое тело.
– Вот! Вот то, что нужно, – сказала она.
– Мне же солнце прямо в глаза, – пожаловался мужчина.
– Денис, мне нужно именно страдание. Страдание и страсть! Страдание я тебе обеспечила, а уж страсть изобрази сам, будь любезен.
Мужчина прикрыл глаза от солнца.
– Ольга Александровна, я – профессионал. Я раздеваюсь на публике каждый вечер. Какая может быть страсть?
– Не знаю, Дэн, не знаю. Мне нужна твоя страсть, проще говоря, эрекция. Ну что, мне раздеться и рисовать голой? Тогда-то у тебя встанет?
Дэн поморщился.
– Я же вам говорил, что женщины меня не интересуют. Мне нужно э-э-э…, вдохновение, что ли.
– А меня не интересуют мужчины, – вздохнула Ольга. – Где бы мне для тебя мужичка поэротичней найти? О! Есть идея.
Взяв телефонную трубку, она быстро набрала номер. Потряхивая от нетерпения растрепанной гривой каштановых волос, она прошлась по ателье, привычно лавируя между софитами, зеркальными экранами, наваленными кучей холстами и драпировочными тканями.
– Петрович, ну-ка давай, зайди, – сказала она в трубку, – давай, давай, пока деньги есть, а то опять будешь ходить клянчить.
Ольга бросила трубку на кучу холстов и через двустворчатую дверь с матовым стеклом прошла к входной двери, подмигнув по дороге Дэну.
– Будет тебе вдохновение.
Дэн расслабил затекшие мышцы, расставил пошире ноги и, закрыв глаза, поднял лицо к солнцу. Хлопнула входная дверь, послышались приближающиеся голоса. Дэн приоткрыл один глаз и скосил его на дверь. Вошел коротконогий всклокоченный дядька в замызганной майке на отвисшем животе, в тренировочных, раздутых на коленях штанах на подтяжках и шлепанцах на босую ногу. Майка была живописно прострелена в нескольких местах.
– Ой, – сказал дядька и замер.
Позади него в полутьме коридора показалось озабоченное лицо Ольги.
– Ну, как, Дэн? Пойдет мужичок?
Страдальчески застонав, Дэн опять закрыл глаза.
– А в прошлый раз две девки были, – озадаченно пробормотал дядька.
Он почесал живот и вопросительно посмотрел на хозяйку.
– В прошлый раз была «Любовь на Лобном месте», а сейчас «Пленник амазонок». Так, Петрович, – решительно сказала Ольга, – вот тебе деньги, успокой эту скандалистку. А джакузи придешь вечером чинить.
– Так ведь у нее и сейчас еще с потолка капает, – предупредил Петрович, пряча деньги в карман штанов.
– Я воду перекрыла, так что это ненадолго. Все, давай, двигай. Не мешай работать.
Петрович в последний раз оглядел фигуру на подиуме.
– Работать не мешай…, – повторил он задумчиво, крякнул и потопал к выходу.
– Дэн, кончай отдыхать, – Ольга хлопнула в ладоши, призывая к вниманию. – Сегодня сделаем общий план, основные формы и размеры, а завтра перейдем к деталям.
– А что изменится завтра?
– Кассету тебе куплю. Порнуху голубую. О, боже мой! Куда ж нормальные мужики и бабы делись? Куда мы катимся?
– Нормальные по восемь часов на заводе вкалывают и трахают своих Машек после трех стаканов сивухи.
Ольга установила мольберт, поправила холст. Поглаживая, легко коснулась ладонью грубой материи. Затем размяла пальцы и кисти рук, взяла уголь. Некоторое время она, прищурившись, разглядывала стоящую на подиуме фигуру.
– Ну, ладно. Приступим, пожалуй, – пробормотала она, делая первые штрихи.
Как всегда, работая, она забывала о времени. Мягко уголь шуршал, ложась на холст, в солнечных лучах кружились пылинки. Иногда Ольга отступала от мольберта и подолгу рассматривала мускулистую фигуру натурщика. Ее никогда не привлекало изображение обнаженной натуры, она любила писать природу. Но ее пейзажи потерялись среди тысяч подобных, выставляемых на Арбате, у парка Горького или в Измайлове. Ее картины выцветали на солнце, не востребованные скептически настроенными клиентами.
Когда уходил мужчина, которому она верила, он насмешливо посмотрел на ее склоненную от унижения голову и процедил сквозь зубы:
– Брось ты эту мазню! Тоже мне, наследница импрессионистов. Пиши то, на что обратят внимание. Устрой скандал, рисуй на стекле голой задницей или языком на асфальте, но выбейся из стада. Хотя кому я говорю? Ты способна только свои розовые сопли разводить по холстам и скулить, что тебя не понимают.
Он ушел, а она просидела всю ночь, легкими прикосновениями поглаживая «Дождь на Арбате», «Крымский мост под снегом» и «Восход солнца в Серебряном Бору». В темноте студии краски потеряли яркость, и ей казалось, что картины понимают свою ненужность и уходят от нее, покрываясь налетом времени. Она ощущала под пальцами неровности краски и помнила каждый мазок, наложенный на холст. Утром она убрала картины подальше на антресоли и договорилась брать уроки рисунка обнаженной натуры у знакомого художника.
