Самая страшная книга 2016 (сборник) - Гелприн Майк
Алексей приблизился к старику.
– Дай сюда! – Он вырвал из руки привязанного профессора блокнот, за который старый мудак, казалось, готов был подохнуть.
Карандаш нашелся в боковом кармашке рюкзака. Послание милиции, а значит, и прессе, он вывел печатными буквами, с левым уклоном – кто ее знает, экспертизу почерка. «КРЕЩЕНДО ПОСЛЕДОВАЛО БУКВАЛЬНО ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ТАКТОВ» [24]. Алексей усмехнулся. Двусмысленная фраза точно передавала, что он испытал: оргазм – но не от паршивой музыки.
Подписал: «Цитатник».
Вырванный из блокнота лист он сложил вчетверо и запихнул в рот мертвой женщины с мраморной, уже холодной, кожей.
Блокнот он брезгливо швырнул старику под ноги – выразил отношение к его заумным каракулям.
– Привет, маленький Альберт, – с усилием сказал профессор.
– Узнал, – обрадовался Алексей.
– Мой маленький А-а-альберт, – повторил старик, словно встретился после многолетней разлуки с родным сыном.
«Альберт так Альберт. Как угодно, старый мудак. Хочешь видеть во мне маленького мальчика, которого пугал ударами молотка по жестянке всякий раз, когда тот хотел взять игрушку, – пожалуйста. Поживи еще немного в прошлом, в котором звал меня именем ребенка, ставшего собакой Павлова в руках другого мудака-психолога. Ты и один из твоих больных кумиров, та американская мразь, взращивали на нас плоды своего тщеславия, крали детство. Прошлое… у тебя есть несколько безопасных секунд в его убежище. А настоящее тебе не понравится. В нем будут острые грани и отделенные от тела конечности. В нем будут властвовать другие звуки – вопли, мольбы, звон сотрясаемых слезами плеч».
Старик пах тленом, вспрыснутым не самыми приятными ароматами жизни. Цитатник расстегнул верхнюю пуговицу профессорского пиджака.
Да, когда-то эта рухлядь была профессором.
– Альберт, что ты устроил? Разве я этому учил тебя? – прохрипел профессор. Алексей хотел услышать в голосе старика надежду и жалость к самому себе, но не услышал. – Я любил – тебя, всех вас…
– Ты, сука, нас дрессировал, как собак. Нас, детей, – разрывая старику майку на груди, выплюнул с гневом Алексей. – Ты любил только свои опыты. Как ты их называл? Научные эксперименты? А еще ты любил трахать мою маму.
«…вся сложность человеческого существования коренится в непрестанной болтовне, которой человек окружает, обволакивает, отгораживает себя от расплаты за свои собственные промахи. [25] Сейчас ты заплатишь за мое украденное детство, за проказу сознания».
– Ты причастен к этим убийствам, ко всем этим трупам. Ты виноват! Посмотри на свои руки – они в крови! Если бы не ты – ничего бы не было… ни тех аварий, ни этой.
Цитатник нагнулся к рюкзаку. Он искал то, что заставит старого мудака раскаяться, признаться в том, что он все сделал неправильно, что его эксперименты породили монстра.
– Альберт, ты не понял. Это все было во благо. Во благо науки. Ты – отклонение, информацию о котором можно будет использовать. И… мне жаль, что так вышло…
Цитатник нашел, что хотел. Он и не думал вникать в стариковский скулеж. Этой болтовни хватило по горло – еще в детстве. Впрочем, два слова, выпавшие изо рта профессора, заслуживали осмысления.
– Тебе жаль? – Алексей достал садовую пилу. Зубья были ржавыми – тем лучше.
– Да, жаль… поэтому я искал тебя… и нашел.
«Что?»
– Это я нашел тебя, – с усилием сказал Цитатник.
«…после чего избранная ложь будет сдана на постоянное хранение и сделается правдой» [26].
– Хорошо… Но я тоже искал встречи… с тобой, с другими… Все ответы в блокноте… Там твоя жизнь и твоя судьба…
Алексей глянул на жалкую книжечку, лежащую на грязном полу. В руке Цитатника по-прежнему была пила, но… она подождет. Как ждал он, все это время.
Он поднял блокнот.
– В самом конце, – сказал старик.
– Заткнись!
Алексей открыл блокнот на последних страницах. Листы были исписаны непонятными, но до боли знакомыми словами, которые дублировались: фраза на неизвестном языке, повторяемая раз за разом, – ползущие по бумаге змеи, шипевшие голосом профессора: «сейчас ты их увидишь, всех их».
«…reditum [27]» – дочитал он про себя фразу.
И услышал хрустящую поступь снаружи.
Лицо профессора озаряло пульсирующее красное сияние. Источаемый свечами и фонариками свет разлился по салону, начал менять оттенок. Из чахло-желтого он стал болезненно-алым. Новое освещение превратило внутренности автобуса в кумачовую обивку огромного гроба. Цитатник почувствовал во рту привкус крови.
Кто-то взбирался на «пазик».
«Этого не может быть…»
Кузов вибрировал, отзываясь на тяжелые, неспешные шаги.
«Чьи?..»
Он знал, что скоро получит ответ. В его сознании расширялась сверкающая золотом трещина.
Профессор улыбался. Старик словно отдалился, сделался меньше. Алексей попытался дотянуться до него рукой, но не смог. Тело не повиновалось ему.
С «потолка» посыпался рдяный снег.
Первым в салон спрыгнул бугай. Руки мертвеца болтались плетьми, под подбородком влажно блестел глубокий разрез. Голова вернувшегося по дороге скорби покойника подергивалась. Бугай опустился на колени в передней части автобуса и положил подбородок на спинку сиденья, словно пристроил тяжелую ношу. Растрескавшиеся глаза смотрели на Алексея.
– Уходи, – проговорил Цитатник, прежде чем неведомая сила скрутила язык узлом, вдавило в жаркое нёбо.
Золотая трещина в голове росла: шире, шире. В нее сочилась черная патока.
В мир, раскрашенный всеми оттенками красного, проникали мертвые.
Физрук устроился на полу, рядом с Алексеем. Из ран, в которые превратились глаза, нос и рот, капала кровь. Мертвец наклонился, приблизив к лицу Цитатника две багровые дыры, к которым прилипли веточки хвои.
Алексей не был готов к подобному ужасу. Он чувствовал, как в трещину, кромсая о края прохода свое костлявое паучье тело, протискивается безумие.
Восковые лица приближались со всех сторон. Его жертвы: мужчины, женщины, дети – не только те, кого он убил сегодня, но и другие – наполняли автобус. Их тела бережно хранили раны, через которые вытекла жизнь. Мертвецы что-то говорили, это были не голоса, а жужжание, писк, лай.
Алексей глянул на профессора, но его место уже заняла скрипачка. В грудину покойницы был вбит гриф скрипки. Она конвульсивным движением подняла голову и посмотрела на Цитатника.
Он закрыл глаза, но под веки проникло алое сияние. Ослепило, обожгло, заставило закричать.
Цитатник понял, что снова может двигаться, поднял руку и дотронулся до своего лица. Мокрого, теплого.
Кто-то коснулся его руки. Алексей снова закричал, открыл глаза и увидел свою растопыренную пятерню. Подушечки пальцев блестели – слезы.
Мертвецы исчезли.
Затуманенный разум стремительно наводняли другие призраки: воспоминания. Узники прошлого с криками вырывались на свободу.
Заставленная склянками и медицинскими приборами халупа. Она казалась – тогда, в детстве Алексея, – настоящей лабораторией. Профессор был всегда гладко выбрит, наодеколонен, в накинутом на плечи белом халате. Позже Алексей простил маму – для разведенной женщины этот мужчина был эталоном, случайным подарком одиночества. Они надолго закрывались в комнате, а потом мама ждала неспешно отсчитанные купюры и уходила – на месяц или два. Оставляла сына в чужой квартире.
Первое время маленькому «Альберту» все нравилось: профессор дарил игрушки, включал фильмы, рассказывал о книгах на полках. Он привил Алексею любовь к литературе – породил Цитатника.
Затем все стало меняться. Беря игрушку, «Альберт» вздрагивал от удара молотка по жестянке, а в фильмы прокрадывались мрак и безысходность. У Алексея все чаще возникало желание что-нибудь сломать или разорвать, испортить. Про возможность вклинивания в видеофильм коротких врезок образа или внушаемого текста он, разумеется, тогда ничего не знал.
