Евгения Грановская - Последняя загадка парфюмера
– Не ожидал, – сказал Долинский, на этот раз обращаясь к Глебу. – Вы, и правда, оказались умнее, чем я думал. Рад встретить достойного противника. – Долинский легонько отсалютовал Корсаку двумя сжатыми пальцами, затем опустил взгляд на руку Корсака, все еще сжимавшую жестяную шкатулку, и вот тут в лице его что-то дрогнуло. Он сглотнул слюну и произнес внезапно севшим голосом: – Можно мне… взглянуть?
Глеб молча положил шкатулку на стол. Долинский взял ее. Немного подержал в руке, словно хотел зафиксировать в памяти это мгновение, затем откинул крышку и запустил в шкатулку пухлые пальцы. Внезапно лицо его оцепенело. Он навел на Корсака выцветшие глаза и произнес дрожащим голосом:
– Мыло? Простое мыло?
– Не простое. Дегтярное, – сказал Глеб.
– Этого не может быть… – пробормотал Долинский, держа на ладони темный брусок. – Этого не может быть.
– Может, может, – ухмыльнулся Шатров и повернулся к оперативникам: – Ребята, берите этого гуся за крылья и тащите в машину!
Двое рослых оперативников надели на Долинского наручники, подняли со стула и повели его к выходу.
– Этого не может быть, – бормотал Долинский. – Этого не может быть.
Как только Долинского вывели из комнаты, Шатров повернулся к Корсаку:
– А теперь с тобой, парень. Ты, наверно, удивишься, но тебе придется возместить ущерб фабрике Гознака за ремонт старинных часов, которые ты раскурочил. И скажи спасибо, что я уговорил гражданку Галибину не подавать на тебя в суд.
– Эх, майор, майор, – устало проговорил Корсак. – Как же ты меня достал.
Эпилог
В комнате было тепло и уютно. В центре журнального столика, накрытого бархатной скатертью, в окружении бокалов и вазочек с закусками, стояла бутылка армянского коньяка. Диван был мягким, разговор – душевным, не хватало только камина с жарко потрескивающими поленьями.
В шелковом халате, с дымящейся трубкой во рту и с забинтованной головой профессор Северин был похож на старого пирата, который попал в жесткий переплет и теперь зализывал раны в будуаре какой-нибудь легкомысленной маркизы.
– Да, вмазал ты мне будь здоров, – сказал Северин, весело глядя на Глеба и посасывая трубку. – Чуть череп не расколол. Одного не понимаю: когда же ты успел разрядить мой револьвер?
– А я и не разряжал, – ответил Глеб.
– То есть… Ты хочешь сказать, что все это время он был заряжен?
Глеб кивнул.
– Какое легкомыслие, – с укором произнес Северин. – Я ведь запросто мог тебя застрелить.
– Не говорите глупостей, профессор. Лучше скажите, зачем вы хотели забрать у меня шкатулку?
Северин поднял руку и осторожно потрогал бинты, словно хотел удостовериться, что они все еще на месте.
– Ну это же понятно, – сказал он. – Я хотел уничтожить формулу.
Лиза, устроившаяся рядом с Корсаком на диване, удивленно посмотрела на профессора и спросила:
– Уничтожить? Зачем?
Северин пыхнул трубкой и ответил:
– Ответ банален. Человечество не созрело для таких подарков. Вы сами видели, на что способны запахи. Я не мог допустить, чтобы этот «божественный аромат» отправился гулять по свету.
Попугай Бенвенуто отвлекся от чистки перьев и громко гаркнул:
– Палундр-р-ра!
– Будь добр, помолчи, – бросил ему через плечо Северин.
– Кошмарр! – сказал попугай и снова занялся своими перьями.
Профессор выпустил в полоток облако ароматного дыма, посмотрел, как оно расплывается в воздухе, и блаженно улыбнулся. Лиза нахмурила тонкие брови:
– Но зачем Брокару понадобилось прятать в часы кусок дегтярного мыла?
– Точно сказать нельзя, – ответил профессор. – Я думаю, что Генрих Брокар возжелал стать Богом. И мог им стать. Ему просто не хватило времени. Да, друзья мои, время было неподвластно ему. И все-таки великий парфюмер попытался простереть свою длань над временем, над смертью, над ограниченной жизнью собственного тела. Он показал, что может распоряжаться чужими судьбами даже спустя годы и столетия после своей смерти.
– Вы действительно считаете, что он распоряжался нашими судьбами? – недоверчиво спросила Лиза.
– С тех пор как мы узнали о секрете картины, мы оказались во власти сурового рока, и этот рок стремительно понес нас навстречу трагической развязке, – сказал Северин. – Брокар, даже будучи мертвым, стал вершителем наших судеб. Выражаясь фигурально, он стал творцом человеческой драмы, действие которой разворачивалось в далеком будущем. Он расписал судьбы героев этой драмы от акта к акту, и так до самого финала.
Северин рассеянно посмотрел в окно, подымил трубкой и тихо добавил:
– Думаю, когда Брокар мастерил свою головоломку, он испытывал удовольствие паука, который сплел такую гениальную паутину, что она должна была сработать и после его смерти.
Лиза положила щеку Глебу на плечо и вздохнула:
– И откуда в человеке столько злости?
– Брокар был художником, творцом, – сказал Северин, щурясь от дыма. – Сорок лет он создавал жизнь, буквально вдыхал эту жизнь в пустые хрустальные флаконы. И вдруг оказался беззащитен перед лицом смерти. Он чувствовал себя обманутым.
Лиза зевнула, прикрыв рот ладошкой.
– Но почему мыло? – сонно спросила она. – Почему он не спрятал в часах настоящую формулу?
– Что-то вроде усмешки дьявола, – ответил Северин. – Плевок в лицо человечеству. Красноречивый жест, цель которого стравить людей между собой, выявив их алчность и ничтожество, и оставить ни с чем. Показать, что все бойни, сражения и изощренные убийства, которые устраивают люди, совершаются в общем-то из-за комочка пустоты, который невозможно ухватить. В том числе и потому, что и хватать-то нам его нечем, потому что и сами мы – пустота. Кусок дегтярного мыла! Ведь мы убиваем друг друга из-за мыльного пузыря, в буквальном смысле этого слова. Если угодно, в этом мрачном взгляде на людей и жизнь заключена вполне внятная философия. Философия, констатирующая полную никчемность человечества со всей его идиотской «историей», в которой, если взглянуть трезво, нет ничего, кроме массовых убийств…
Профессор оседлал своего любимого «конька» и продолжил речь с большим воодушевлением, не замечая, что Глеб и Лиза начинают клевать носами:
– История, друзья мои, – большая бойня, и запах истории – запах протухшей крови. Человек из кожи вон лезет, чтобы превратиться из жертвы в мясника. Но, в конце концов, смиренно кладет голову на плаху и закрывает глаза. Человеческая жизнь – это постоянное ожидание убийцы. В этом смысле она мало чем отличается от жизни животных, жующих отбросы на бойне и ожидающих своего смертного часа. Своего «черного человека», который, если отмести всю романтику, всего-навсего безмозглый мясник с закатанными рукавами.
