Юрий Ищенко - Одинокий колдун
А потом она легла на живот, и они увидели скрученный в два колечка поросячий, гадостный какой-то хвостик, — он еще и шевелился, как отдельный живой червяк. Светка взвизгнула, — Альбина перевернулась на бок и вперила в них широко распахнутые глаза. Узрела она или нет в темноте перекошенные рожи хозяев, неизвестно, но плотная горячая волна ужаса (или иной, непонятной силы) вынесла любопытных прочь, на кухню. Они тряслись, ожидая, что она выскочит за ними, но все было тихо. Тогда Светка решила открыть и третью бутылку Ливиза, потому что трезвые они стали слишком.
Но и на том ночь не кончилась. Напившись до чертиков, Светка полезла целоваться к Птице. Он ей горестно объясняет: дура, ты человек, я птица, физиология не позволит ведь. Светка загорелась, побежала в пустую комнату, разделась догола, распорола подушку и вывалялась в пуху и перьях. К копчику над попкой пластырем страусиное перо приклеила (из театрального гардероба стащила когда-то), — и назад, кудахтать перед Петуховым на четвереньках. Сумасшедший режиссер выпятил грудь, распетушился, заклекотал орлом — и прыг на нее сверху.
Самое смешное да грустное, и малопристойное притом, заключалось в том, что петух поимел новоиспеченную курицу не так, как надо, и с утра у Светы-Офелии одно место сильно побаливало. Но, вспоминая сие переживание, не могла не прыскать от хохота. Раз настроила себя на разврат, то и получила: только зоофилию вместо лесбоса.
Умывшись и накрасившись, она натянула домашние штаны, свитер (было холодно; сволочи из жека все еще не пустили горячую воду в отопительные батареи). Пошла на кухню делать чай. Ей не верилось, что эта Альбина набросится на Птицу или на нее саму, а хвостик — не мистика, бывают такие атавизмы, точно читала где-то. Но лучше, если разбудит, накормит и выдворит пораньше его, от греха подальше. Зашла в комнату-курятник, обустроенную согласно современным вкусам хозяина. Режиссер почивал в углу голого помещения, устеленного двумя толстыми коврами, чтобы не простудился. Спал, сидя на четвереньках, привалившись к стене.
— Петушок, птица Говорун, гули-гули, — ласково позвала Света-Офелия.
Свернутая к подмышке голова Птицы мелко задергалась, выпрямилась на тощей жилистой шее и настороженно покосилась в сторону шума.
— Ну не трясись, это я, твоя кур-рочка, — успокаивающе ворковала она. — Вставай-ка, умоем тебя, чаю с сахаром напьешся. И беги, тьфу, лети, лети на волю.
— Все за страуса держишь, — тут же обиделся Птица. — Я бы выше всех летал, если бы менты ребер не ломали и руки не выкручивали. А где эта... она тут?
— Спит еще, — заверила Света, помогла встать и повела прочь из «курятника».
Дала ему две таблетки анальгина от похмелья, помыла кудлатую голову дегтярным мылом; опасалась, что Петухов завшивел, так как у корней его волос что-то подозрительно белело. Переодела в чистое, настрого приказала не ссать в штаны. Напоила крепким чаем с батоном и со сливочным маслом.
— Ты слышь, не гони ее, осторожненько так выпихивай, или сама сбегай, — перед тем, как уйти, умоляюще шептал Птица. — А то помрешь, кто тогда меня пожалеет и согреет? Не верь, если ласковой и тихой прикинется. Я их видел, ее сестрица тоже плакала, а сама кидалась потом и горло клыками рвала, кровь хлебала. Старичка моего, доброго, умного, меня попугайчиком звал, тоже зверски порешили, глаза выцарапали и в животе дырку пробили. Или полетели со мной, заберемся на деревце повыше, гнездышко совьем! Не хочешь?.. Эх, пропадешь.
— Я буду осторожна, — она чмокнула Птицу в чистый лоб и подтолкнула за порог. Заперла за ним дверь и пошла будить гостью.
Ей очень хотелось проверить: не померещился ли спьяну ночью тот безволосый, розовый, как червяк, хвостик. Но когда Света-Офелия скинула с диванчика оба ватных одеяла, — Альбина лежала под ними, свернувшись в калачик, плотно завернутая в простынь по плечи. Света дотронулась до неправдоподобно белого и чистого, как атлас, плеча: кожа у той была холодная и мокрая. И простынь потемнела от обильного пота, отсыревшие завитые волосы сбились в мелкие прядки и колечки. Альбина рывком села, машинально отстранилась от руки Светы, хмуро осмотрелась.
— Который час?
— Первый час. Ты куда-нибудь спешишь?
— Боюсь, что ко мне спешат, — непонятно буркнула Альбина. — С кем ты меня ночью будила?
— А-а, напились с дружком. Он уже ушел на работу. Хотела похвастать, какая у меня красивая знакомая.
— Красивая... — повторила Альбина и криво усмехнулась. — Сколько, по твоему, мне лет?
— Ну, чуть больше, чем мне, думаю. Около тридцати, — твердо сказала Света-Офелия, лишь слегка покривив душой.
— Мне двадцать два, понятно? — и она ушла из комнаты, не освобождаясь из сырой простыни.
Света пожала плечами, убрала постель и пошла ставить новый чайник. Хотела бы она выглядеть на тридцать таким же образом!..
В ванной Альбина подставила голову под струю ледяной воды. Утерлась полотенцем, застыла перед своим отражением в зеркале над умывальником: долго, встревоженно и с каким-то изменчивым, едва уловимым отчаянием изучала себя. Ей показалось, что за ночь она еще больше изменилась, — постарела!
Еще неделю назад, когда приехала в Питер, она имела стандартные телеса деревенской белоруски и круглое лицо с пухленькими щечками и ямочкой над мягким подбородком. Теперь она похудела на десять-пятнадцать килограммов, и самое главное — ее лицо непостижимо изменилось, приобретя строгие, взрослые и даже изможденные очертания. Натянулась на скулах кожа, опала пухлость щек, увеличились глаза; сеть морщинок тронула все пространство вокруг век, крыльев заострившегося носа и уголков недовольного, а теперь и перекошенного от страха рта.
4. В Питере стремноС утра густой, серый и слегка даже вонючий туман окутал центр города, Петроградскую сторону и особенно плотно — Васильевский остров. Вроде и заводы стояли холодными и безлюдными без заказов, и черные фабричные трубы не дымили, и река Нева за два последних года «гайдаровских реформ» весьма очистилась и посветлела; но только людям в это утро казалось, что какой-то чад, першащий в горле и выжимающий из глаз слезы, распространился в тяжеловесном мокром воздухе; все спешили побыстрее добраться до мест работы, или вообще не высовывались из домов. А день, между тем, был хоть и темный, да теплый, почти парной. Низкие спокойные тучи черными котлетами обложили небо над Питером и висели неподвижно, лишь слегка клубясь, спускаясь к земле и делаясь еще чернее.
В сквере на Большом проспекте Васильевского совсем не было прохожих. Видимо, и садовники на этой неделе сильно запили (или даже заболели), потому что сквер одичал. Везде валялись сорванные большие ветви, повалились из-за ветра и хулиганов скамейки; прямо в центре сквера, на цветочной клумбе, мокро чернело пепелище после большого костра. И удивительно свежо и молодо зеленела трава. А на длинном, болезненном пруте вишни, посаженном за эстрадой года два назад, но плохо укоренившемся, вдруг высыпали мелкие розовые цветочки.
