Александр Птахин - СУРОВАЯ ГОТИКА
Груз.
Микроавтобус петлял по пыльным улочкам приграничного азиатского городишки, и наконец остановился у едва сохранявшего равновесие сарайчика с надписью «Автовокзал» на давно облупившейся табличке. Паха, сидевший на водительском месте высунул голову в окно и спросил у молодого человека в аккуратной синей бейсболке и такой же спортивной синей курточке, непонятно зачем страдавшего на самом солнцепеке у древнего сооружения:
– Эта руина – что ли автовокзал?
Паренек кивнул и недовольно посмотрел на часы:
– Вы опоздали почти на час! Принимайте груз… – и повел Прошкина с Дедом внутрь строения. Там обнаружилось три длинных ящика, неприятно похожих на обшитые узкими досками гробы. Ящики были легкими, но Прошкин и Дед все равно усердно кряхтели, останавливались и отирали пот, ругали тяжкую долю, и, наконец, стали требовать у паренька в курточке оплатить их титанический труд по погрузке дополнительно. Паренек вывернул карманы и бумажник, торжественно поклялся, что у него нет денег…
Расстроенные сопровождающие остановились на привал в паре десятков километров от городской околицы, съехав с основной трассы в заросли кустарника, прикрывавшие по-летнему пересохшую речушку, – с единственным благим намерением перекусить в ожидании более благоприятной для дальнейшего движения вечерней прохлады. Страдавший врожденным обостренным чувством социальной справедливости Паха, раскладывая колбасу по бутербродам, принялся возмущаться:
– Дед, ну что за знакомые у тебя такие? Суки редкие! На три ящика шалы значит, у них деньги нашлись – а как людям, подрывавшим здоровье, оплатить за погрузку – так, видите ли нет!
– Да с чего же Паха ты решил, что там анаша? Наш пресвитер человек законопослушный, и община у него зарегистрированная официально… – попытался приструнить Паху Дед.
– Так чего ж ваш законопослушный сенсей через таможню тогда эти ящики не перепер? – не унимался Паха, – Чего мы тут шатаемся, прямо как шпионы – пароль – отзыв, на 27 секунд опоздали – то да се! Вот можем на 50 долларов поспорить, что там конджубас! Или чего похуже!
– А если там героин или какой-нибудь гексоген – пусть доплачивают. За доставку грузов повышенной опасности тройной тариф! – заметил рачительный Прошкин.
Подозрения приятелей смутили новообращенного, и потому не стойкого в вере Деда, и он согласился аккуратно заглянуть в ящики. В конце концов, не зная степени опасности груза разработать оптимальный маршрут и время движения было проблематично. Прошкин и Паха тут же снова выставили ящики из автобуса на землю и принялись споро вытаскивать гвозди из обшивки.
– Дерьмо какое – ай… – ойкнул Прошкин – его палец, неосмотрительно засунутый в ящик больно зацепился за что-то внутри, и из огнем горевшей ранки теперь во всю текла кровь. Прошкин закусил губу и от души полил повреждение зеленкой из автомобильной аптечки. Крышку наконец благополучно сняли.
– Папандос… – констатировал Паха.
Груз не отличался разнообразием – во всех трех ящиках лежали высушенные веточки неведомого растения. В том ящике, о который порезался Прошкин, по веточкам скользнула юркая желтая змейка. Прошикну было все равно – сон и есть сон, поэтому рассматривая груз он не то что бы испугался, а просто высказал предположение, основанное на былом жизненном опыте:
– Дед, сдается мне, плохие парни давно скурили коноплю твоего пресвитера, а нам, как только мы с таким грузом заявимся, не то что жалование не выплатят, а голову за покражу снесут… Надо бы, по-хорошему, все это бензинчиком облить, спичку бросить, да расходится по домам – счастье, что мы хоть аванс получили!
– Ну, – я конечно не специалист – может эту какое-то лекарственное растение навроде морозника, может эти ветки заваривают? – предположил с надеждой Дед.
– А может эту хрень тоже курят? – Паха был большим оптимистом, и тут же принялся толочь веточку на крышке ящика, быстренько изобразил две самокрутки для себя и Прошкина. Добровольцы прикурили. Едкий дым тут же больно резанул по глазам, разорвал грудь кашлем, и полуослепшие жертвы любопытства кашляя и чертыхаясь почти на ощупь помчались к желтовато-мутной речушке.
Когда руки опустились в теплую илистую жижу Прошкину стало совершенно скверно, безответственное сознание унеслось куда-то в тенистую мглу, а решившее жить самостоятельно тело грузно бухнулось в воду.
36.
– Георгий Владимирович! Георгий Владимирович! – радостно вопил Серега Хомичев прямо над ухом у Прошкина, – Ему лучше! Посмотрите – моргает!
Прошкин действительно моргал, пытаясь понять, где он – сил повернуть голову у него не было, и глаза упирались в требовавший побелки незнакомый потолок. Потолок сменился лицом доктора Борменталя, заглядывающего ему в зрачок. Потом лицо исчезло, и откуда-то словно из глубокого колодца до Прошкина донеслись знакомые, но полузабытые голоса Борменталя и Корнева:
– Безусловно, что он выздоровеет – хотя имеют место остаточные явления сильной интоксикации. Все-таки он перенес отравление растительным ядом, вызвавшее частичный паралич дыхательного центра…
Действительно, через пару дней Прошкин уже мог сидеть, с аппетитом уплетать больничную кашу и тихонько говорить. Еще через неделю, он совершенно оправился и даже начать страдать от пресного госпитального режима и недостатка информированности – сам Прошкин из случившегося с ним помнил мало – только яркие галлюцинации о какой-то не взаправдашней вольной, немного сумасшедшей жизни, в которой у него было много денег и при этом не было даже начальника…
Заметив прогресс в состоянии сотрудника, Корнев, исключительно по душевной доброте, под свою ответственность, вызволил Прошкина из больничного покоя, и поведал ему о событиях, имевших место в недавнем прошлом. А произошло за время болезни Николая Павловича множество вещей, заслуживающих внимания.
Сильнодействующее средство.
Ни что не предвещало угрозы, когда солнечным жарким днем Прошкин на машине Управления отправился в городок – за новостями, газетами и пивом. И Владимир Митрофанович, зная, что раньше чем через три – четыре часа Прошкин не вернется, со спокойным достоинством отправился отчитывать начхоза за скверную организацию быта сотрудников. Группу, теперь состоявшую из ряда служб, общей численностью в 75 человек разместили в древней, но все еще безупречно прочной крепости, служившем в годы Гражданской штабом дивизии, а затем – музеем местного быта.
