Елена Щетинина - 13 ведьм (сборник)
Глухота, снегота, скрып-скрып, тела двигаются, лица сосредоточенны, как у слепых. Взгляды в одну точку, губы в задумчивости жуют сами себя, движения неверные, словно они ищут в своей слепоте что-то, пытаясь нюхом, слухом определить местоположение в пространстве. Приближаются…
Она почувствовала, как молодость и красота сдаются, сморщиваются, пергаментируются, уходят в ничто. Как она доспешила, додышала, дошаркала до дома – потом и вспомнить не смогла.
Ввалившись в комнату, Саня скинула шубу и упала лицом в подушку. От липкого ужаса закладывало уши, как при температуре – голову словно стянуло невидимыми бинтами. Подобный ужас она ощущала недавно у печки, но слабее, гораздо слабее. Сейчас старые и малые стояли перед глазами, остро вглядываясь в нее, заслоняя собою все. Взгляды, как присоски на стекле, – неживые, не отлепить. Тогда, на пороге дошкольной группы, а потом на своей улице, девушка словно заглянула в разверстую могилу: мокрая земля ползет по краям, пахнет свежей смертью, только что случившейся бедой. И сама смерть словно сидела тогда за маленькими столиками рядом с детьми, спотыкалась по сугробам под руку со стариками.
Неконтролируемый внезапный ужас понемногу тонул в пухлоте подушки. В сознании наконец зарождались попытки объяснить происходящее рациональными причинами. Откуда тошнота? Неужели «залет» – прощальный привет от Дима? Быть не может, она бы раньше узнала…
Или дело не в ней, не только в ней? Может, с жителями деревеньки неладно, им угрожает что-то? В голову лезли дурацкие сюжеты ужастиков про всякие зловещие предчувствия, но Саша откинула эту мысль – чего уж совсем в ересь впадать… «Психоз какой-то… Обостренное восприятие на почве стресса», – привычка к разумным объяснениям деловито обрубала бредовые рассуждения, стреноживала интуицию. Удобное объяснение, хоть и поверить в него до конца пока не получалось.
Вдруг она отчетливо поняла, что ее «заморозило» там, на пороге «малышовой», а потом и на улице. Одинаковость. Дети и старики тогда показались Сане безликими, точнее, словно с двух шаблонов намалеванными: детскому и стариковскому. Дети – синеватые тени под глазами, рты, раскрытые от любопытства, еще недавно жадно сосавшие материнскую грудь, а теперь – с едва намеченными росинками молочных зубов. Дедушки и бабушки – лица в морщинах, в трещинах, ползущих во всех направлениях. Провалами темнеют вялые рты без привычного блеска эмали…
Саша передернулась от яркого образа и вспомнила, как с Ладкой бросала маленький зубик на печку. От племяшки пахло обычным ребенком, хотя она всего на пару лет старше малышей из группы. И как завтра идти на работу? Как вообще выходить на стариковскую улицу? Мир вдруг сжался до тесной коморки, Саня почувствовала себя запертой, замурованной. Одна мысль о том, что заново придется пережить сегодняшний неожиданный кошмар, вгоняла в дрожь.
«Дед Гудед… к нему, если что…» – вспомнились слова Геннадия. Может, это и есть «если что»? Чертовщина ведь какая-то, и дед… с чертовщинкой (вспомнились рыжие лихие-разбойничьи глаза). Но как спросишь, что скажешь: «Здрасте, я детей и стариков боюсь?» Так ведь и Гудада – дед, старик! Замкнутый круг какой-то…
Мерила комнату бесконечными шагами. Бралась за дела – бросала, все не с руки, мысли разбегаются. Почему так нерешительно уезжал Гена? Зачем зашел дед Гудед – словно проверял? Будто оба они знают что, но молчат.
Не в силах больше маяться в одиночку со своими мыслями, Саня накинула шубу, вышла и опасливо выглянула за ворота. Никого, вечерние сумерки разогнали сельчан по домам. Торопливо, не глядя по сторонам, она побежала узкой, протоптанной меж сугробов тропкой, молясь только об одном – никого на этой тропке не встретить. Не нырять же в сугроб при виде старика или ребенка?
Запыхавшись, добежала до дома Гудады, заколотила в дверь. Казалось, в спину смотрят, догоняют. Кто? Саня даже не задумывалась, страшно было задумываться, и вообще – страшно. Дверь распахнулась широко и сразу, словно из ведра щедро выплеснули в сумрак теплый желтый свет. На пороге стоял цыганский дед. Саня замерла, приглядываясь к нему, прислушиваясь к себе. Нет, обычный человек, никакого ужаса она не почувствовала. Тихо, стеснительно вымолвила: «Гудада… совет нужен», – и шагнула в сени.
Разделась, вошла в зал. Дед, ни о чем не спрашивая, принялся раскладывать по малиновой скатерти потертые карты.
– Разве мужчины-цыгане гадают? – удивилась Саня.
– Цыгане и на одном месте не живут. Но я бракованный, мне можно, – усмехнулся дед. – Как с ногой беда приключилась, так с женой и осели в Балае, табор дальше ушел. Ну, рассказывай!
И Саня рассказала все-все: почему из города уехала, и как здесь обживалась, и как печки боялась, и про страхи, про сны и про Ладин зубик. Даже легче стало, словно разбавила свою тревогу чужим участием. Гудада слушал и все больше хмурился, руки застыли, перестали тасовать лохматые картонки. Жестко отложил карты в сторону, припечатал ладонью, будто боясь, что те тараканьем расползутся по столешнице. «Откажет? Выгонит?» – подумала Саня, и тут же навернулись слезы. Куда же она тогда?
– Вы мне погадаете? – спросила робко, пряча глаза, смаргивая.
– Нечего тут гадать, – дед глядел как сквозь нее, будто не видя, весь в своих мыслях, далеко, глубоко. – И так понятно. Ох, девка… Жена моя тебе бы лучше рассказала, да нет ее уже.
– Вы вдовец?
Дед неопределенно помотал головой и продолжил:
– Что помню с ее слов, расскажу. В беде ты – меж двух могил попала.
– Между… каких? – едва выдохнула Саня.
– Дети да старики. Малышня – они недавно из небытия, а старики – скоро в него. И те, и другие у границы со смертью ходят. А ты посередине, меж них, с тех пор как в этот дом переехала. Говорил я Генке – не продавай, не ты в нем хозяин!
– А кто же? В регпалате документы проверяли, все нормально, вроде.
– «В регпалате!» – передразнил Гудада. – Не в документах дело. Семья у Геннадия непростая, про них разные слухи ходили. Прабабка да бабка, говорят, с чертями водились, знания какие-то запретные имели. Генка-то простоват, ничего не перенял, да и не по мужскому уму ведовство. А там, где долгое время ведунили, обычным людям-то невмоготу, вот он и сбежал в город. Тебе, получается, кота в мешке продал… А дом-то ждет, ему живой человек надобен. От этого твоя морока. Да племянница твоя еще зуб отдала, а зуб – с кровью. Дом проснулся, чует, тянет. Тебя чует, да и ей не поздоровится.
– Что ж теперь, бросить все, уехать?
– Погоди уезжать. Жена говорила, есть средство – обряд старый. Только я тебе так скажу: зря ты те зубы детские, что на печке были, выбросила. В них сила рода была. Без них тебя удержать трудно, а надо. А то… как жена моя, сгинешь, – опять припомнил дед супругу.
