Ф. Коттэм - Дом потерянных душ
— Мой отец считал талант Джонса уникальным, а его самого называл лучшим спортсменом своей эпохи, величайшим игроком из всех, кому довелось держать в руках клюшку для гольфа.
Сильно потертый черный мешочек был стянут тесьмой с кисточками. Миссис Рив ослабила тесемку.
— Дядя однажды мне признался, что в Хойлейке он увидел истинное величие. А потом он, как о чем-то обыденном, рассказал мне о чуде по имени Питер Морган, с которым они вместе ходили в школу.
Она потянула за низ мешочка. И Ситон увидел у нее в руках дощечку для письма. Мэри Рив крепко держала ее за деревянную кромку, стараясь не касаться самой поверхности. Она подошла к окну и повернула доску к свету так, чтобы Ситон мог прочитать, что на ней написано.
Там были какие-то расчеты. Четыре убористые строки формул, наспех накорябанных через всю доску. Мел, которыми были написаны буквы и цифры, успел пожелтеть. Масло, добавленное в него в процессе прессовки, чтобы бруски не крошились при хранении, уже испортилось, оставив на дощечке едва заметные жирные пятна. Приглядевшись к почерку, Ситон убедился, что формулы вовсе не были накорябаны. Цифры и символы были выведены хоть и детской, но уверенной рукой, пытающейся поспеть за полетом мысли. Взору Пола предстала работа разума, функционирующего с циклонической скоростью и мощностью.
— Хорошо играл в футбол и крикет. Воровал яблоки в саду у Брэдли, — пробормотал Ситон.
— Да. И это тоже. И это тоже он, — сказала миссис Рив.
— Кто-нибудь еще это видел?
— О, к нему приезжали отовсюду с очень заманчивыми предложениями. Доктор Картер из Кембриджа, и еще один из Тринити-колледжа, и даже какой-то тип из Сорбонны. Из Оксфорда приезжал на «делаже» профессор Коуви.
Услышав это имя, Ситон чуть не упал:
— Малькольм Коуви?
— Он пригласил нескольких мальчиков поесть мороженого. Мой дядя тоже ездил с ним. Профессор угостил каждого двойной порцией с малиновым сиропом Но не таков был Питер Морган, чтобы продаться за рожок мороженого. Так сказал дядя. Он, то есть Питер, собирался посвятить себя медицине. Хотел учиться в Эдинбурге.
Мэри Рив наклонилась, подняла чехол и спрятала в него свою реликвию, а затем положила обратно в ящик бюро. В этой комнате тоже висели настенные часы. Но не кварцевые. Ситон услышал, как качается маятник, и взглянул туда, откуда исходил звук. Часы висели прямо над бюро. За стеклянной дверцей блестел качающийся маятник. Циферблат был фарфоровым с римскими цифрами. Стрелки показывали неправильное время. Часы в какой-то момент снова ожили, как иногда бывает со старинными механизмами в старинных комнатах.
— Что случилось потом с Марджори Пегг?
Ситон увидел, как напряглась спина у Мэри Рив.
— Она покончила с собой. Она любила Питера, словно родного сына. Восемь мучительных месяцев после его исчезновения она терзалась неизвестностью, но все же надеялась, а потом положила конец своим мучениям.
— Вы сказали, якобы ваш дядя втискивал свою жизнь в узкие рамки. Какое странное выражение.
— Зато точное, мистер Ситон. У Питера было семь одноклассников. Двое погибли на войне. Один умер в Нормандии, другой — позже на Борнео. И никто из семи ни разу не был женат. Нет нужды добавлять, что ни у одного из них не было детей.
— Понимаю.
— Сомневаюсь, — усмехнулась Мэри Рив.
— Почему вы вдруг передумали, миссис Рив? Почему все же решили со мной поговорить?
И тогда она обернулась:
— Когда вы покинули церковь, я поднялась на башенку, чтобы проверить, ушли вы или нет. Видите ли, я сразу заподозрила, что вы так просто не уйдете. Я видела, как вы бродите среди могил. Мне стало ясно, что вы просто-напросто заблудились. А потом вы наткнулись на могилу Роберта Моргана, опустились перед ней на колени и перекрестились. И мне показалось, будто вы заплакали, мистер Ситон. Я видела, как вы вытирали глаза ладонью.
— Возможно, это был просто дождь?
— Возможно. Вполне возможно, что это был просто дождь, — произнесла миссис Рив.
28
В полумиле от гостиницы Ситон опять попал под дождь. На часах было двадцать минут одиннадцатого. Последняя порция тушеной баранины давно съедена и забыта. Хотя какая разница. Все равно есть ему не хотелось.
В номере он стянул с себя мокрую одежду и принял душ. Сумка со сменой белья по-прежнему лежала на кровати, не распакованная с самой Франции. Ситон расстегнул молнию и обнаружил среди сложенных вещей черный увесистый томик. Это был потрепанный толстый молитвенник. Тонкая бумага, мелкий шрифт. Пол положил молитвенник на ладонь, и книга сама собой раскрылась на том месте, где была вложена темно-зеленая закладка. Но, вынув ее, Ситон увидел, что это вовсе не закладка, а пропуск в библиотеку Британского музея. На нем еще можно было различить блеклый штамп музея, а надпись выцветшими от времени чернилами удостоверяла, что документ выписан на имя некой Сьюзен Грин.
Ситон бросил пропуск обратно в книгу и нахмурился, заметив, что она раскрылась на странице с поминальной молитвой. Он захлопнул том и пригляделся к тиснению на кожаном переплете, где еще угадывались очертания мальтийского креста. На форзаце Пол нашел имя отца Ласкаля и ниже дату его рукоположения. Рядом, уже свежими чернилами, был приписан телефонный номер с кодом Франции.
Телефон в комнате был. Пол набрал указанный номер и принялся ждать, а ночной тариф пожирал денежки Коуви. Трубку на другом конце не брали целую вечность, а когда наконец Полу ответил знакомый францисканец, то в его голосе не было и следа прежнего добродушного юмора.
— А, это вы! Вы со своим приятелем, с вашим gefallene Engel,[87] едва не свели монсеньора в могилу!
Горский акцент в его голосе стал резче, грубее.
— Прошу вас, брат.
— Он спит!
— Так разбудите его, — сказал Ситон, закрыв глаза.
Последовала очередная вечность, оплаченная деньгами Малькольма Коуви. Или так проявлялась широта натуры профессора Коуви, щедро угощавшего ребятишек и не скупившегося на командировочные? Ситон, словно наяву, увидел Коуви за рулем «делажа», выпущенного в начале столетия. Он любовался белыми боками машины, принюхивался к исходящему от сидений запаху кожи. И тем не менее он доподлинно знал, что с этим самым Коуви он недавно здоровался за руку. Поэтому Ситон мог поклясться, что профессор — человек из плоти и крови. Толстяки, конечно, стареют медленно, но Малькольму Коуви, несмотря на всю его обрюзглость, никак нельзя было дать больше полтинника. Ситон зажмурился. Перед глазами желтыми вспышками плясали цифры и алгебраические символы.
