Павел Дартс - Крысиные гонки
Собственно, на зоне никто Калину Калиной не называл кроме близких корешей; погоняло у него было Башмак; а «Калина» - это от фамилии: Калинин. Но сейчас Калина настрого запретил и вспоминать его позорную зоновскую кликуху, - Калина, и всё тут! Тем более что и роспись по телу с куполами, крестами и кинжалами вполне у непросвещённых в лагерной живописи нынешних подельников Калининому авторитету способствовала.
Потому он и команду свою увеличивать старался в числе, чтобы со временем на бОльшие дела идти, не только мигрантов шерстить. Что-то туманно говорил Калина об арсеналах, об воинских частях, откуда солдатики разбегаются, - и разбегаются, прикинь, Шапа – с оружием, - и если бы нам бы стволов побольше, мы бы… дальше он свой базар обрывал, давая понять, что планы у него большие; и вообще – держись Калины – не пропадёшь!
Ну и Шапа сразу стал его авторитет поддерживать, всякий раз при случае и без случая рассказывая раскрывшим рот пацанам и Башке о невероятной крутости и везучести своего зоновского друга Калины, суя в строку и перевирая безбожно всевозможные зоновские байки; не забывая приврать и про себя – закадычного Калининого кореша, совместно с которым не одного и не двоих сук на перо поставившего… словом, держитесь Калины, щеглы – и всё у вас будет в шоколаде!
Ну а Нос и Хута – это уже были Шаповы местные знакомые; не бичи, но и не урки, так – бедовавшие холостяки, с радостью принявшие приглашение «влиться в новый коллектив» на гарантированную жрачку и дозированную выпивку. Так что вместе с Шапой «команда» пополнилась сразу на трёх членов, и представляла из себя сейчас грозную (для проезжающих) силу в количестве семи человек при трёх пока стволах: сам Калина был с магазинной гладкоствольной Сайгой; один из пацанов с древней двуствольной курковкой; да корешу Шапе он вручил, отобрав у тупого Башки, что-то там накосячившего при последнем деле, вертикалку ИЖ-27М. Для налёта на банк, или, скажем, воинскую часть маловато, но для того чтобы шерстить проезжавших самое то, а дальше – разживёмся!
Ну и у всех – ножи, кто без ружья – те с дубиной. Нормально, словом.
Вот и тут, первое их совместное дело, было беспроигрышным. Спят, падлы! А баб-то, а баб!! Симпотных, молодых! Пичуга с Чикой аж слюни пустили, готовые прям сразу тащить кого в кусты, но Калина только показал им кулак, со свирепым видом обнажив жёлтые от курева клыки, - и жестом послал их смотреть шалаш чуть с боку поляны, - палатку совсем на отшибе они поначалу совсем не заметили, угасавший костёр давал мало света, а фонари пока что Калина включать запретил.
«Сценарий» он расписал заранее, ещё до того как вышли на поляну – осмотреться, никого не будить; выйдя на поляну – распределиться. Потом напустить шороху, зашугать фраерков городских; кто возбухать начнёт – мочить, но не наглухо, - лишние мокряки ни к чему; нет мокрухи – по нынешним временами за счастье, что ещё жаловаться?..
Так и вышло. Почти.
От первых оплеух бабы начали просыпаться, и, видя над собой стоящих, со стволами или с дубьем, злых – от нетерпения и азарта – мужиков, впадали в ступор; особенно когда слышали шипяще-змеиный голос Калины:
- Лежать! Лежать, не вставать, кошёлки, кому жизнь дорога! Иначе всех перемочим!! Мордой вниз, руки за голову – и лежать, паскуды!!!
Мужиков было всего ничего, и самым опасным показался здоровый бугай, храпящий в шалаше; со своими бабами, надо полагать. Его Чика первым и офигачил черенком от лопаты по черепу, когда Башка рывком выдернул того за ноги из шалаша. Но не вырубил, череп у терпилы оказался крепким; тот начал отбиваться, поначалу со сна и от удара не поняв кто и сколько; рыча и ругаясь; и Чика с Пичугой принялись окучивать его ногами, палкой и прикладом ружья; а Башка еле отбился от трёх осатанелых баб, вдруг накинувшихся на него; и даже Хуте пришлось ему помочь – офигачить чёртову бабу сзади по затылку, - вырубилась.
Шухер поднялся почти сразу, тихо позатыкать всех не удалось, это было ясно; и Калина сам, в нарушение своего же приказа не шуметь, шмальнул из Сайги поверх голов. Это здорово отрезвило принявшихся было орать, вскакивать, звать милицию баб, что было особенно комично в ночном лесу; но не всех. Когда Калина шмальнул второй раз, резкий пацанчик в джинсе вдруг упруго ринулся на него, и явно не обниматься; благо что Шапа был начеку и срубил его ударом приклада сбоку в голову. Тут и Нос насел на него, крутя тому руки шпагатом. А пара мужиков в возрасте рядом со своими тоже не первой свежести супружницами особой прыти не проявляли, что-то ныли только жалобно; а молодой патлатый парень вообще вёл себя образцово: как в кино лежал ничком, с руками на затылке; как любил укладывать оппонентов мувский ОМОН.
Но бабы повели всё же себя непредсказуемо; - хотя кроме тех, у шалаша, больше драться никто не пробовал, но одна попыталась внаглую сбежать, и тогда кто-то, не то Нос, не то Хута резанул ей по лицу, - и это опять же здорово отрезвило всех остальных, прямо ноги у них отнялись; кроме как у одной жирной курицы – та, напротив, что-то истошно крича, ломанулась с поляны. И тогда Калина второй раз нарушил свой же приказ – избегать мокряков; и шмальнул ей навскидку в спину… И вот это уже реально показало остальным, что шутить тут не будут, и что парой синяков или порезом по мордахе тут можно и не обойтись: Калина навёл ствол на них, а с другой стороны Шапа, и Пичуга тоже прицелился, наводя страх; и они, как миленькие, полегли все носом в землю. Только не перестали выть и стонать.
Калина длинно и забористо выругался; и Шапа посмотрел на него неодобрительно: фраерские привычки для серьёзного урки, под которого тот так старательно косил. Стали сгонять и стаскивать всех в кучу у костра, бабы опять выли и ныли; у большинства от слёз потекла косметика, и теперь, в ярком пляшущем свете костра и лучах фонарей, с лицами, искажёнными ужасом и перемазанными потёками туши, они выглядели совсем не так привлекательно, как до этого мирно и уютно спящими. Но Пичуге, Чике и Хуте с Носом было пофиг, они уже кружили вокруг, высматривая, на какую наброситься первой; и только строгие окрики Калины удерживали их от того, чтобы сию же минуту не нарушить чью-нибудь половую неприкосновенность.
Калина-то с Шапой ясно понимали, что отвлекись сейчас «на это», - и, предоставленная сама себе толпа терпил разбежится – всех не остановишь и не перестреляешь; это сейчас их наглядная демонстрация того, что бывает за непослушание, привела в повиновение; а стоит только перегнуть палку – и… много их, за всеми не угонишься.
Но пока терпилы вели себя как положено – то есть ныли, выли, плакали; один мужик всё повторял как заведённый «Юличка-Юличка-Юличка!..» - но что было велено выполняли беспрекословно: сгрудились у костра в кучу, сели на корточки, на пятки, держа руки за головой. Туда же поволокли, бросили рядом связанного парня, пытавшегося дёрнуться на Калину; и мычащего, мотавшего тупо головой здорового мужика из разломанного теперь шалаша, видимо оглушённого; ему на загнутые назад руки Калина сам собственноручно надел наручники.
