Кирилл Манаков - Хроники последнего лета
— Выберете меня, — неожиданно просительно сказал Добрый-Пролёткин, — вы даже не представляете, как обогатит вас этот выбор. Обогатит, прежде всего, в духовном плане. А нынешние проблемы покажутся смешными.
— Не ошибитесь! — перебил его Гофман. — Вы даже не представляете, какого могущества сможете достичь с моей помощью! Всего лишь короткое «да» — и весь мир у ваших ног!
Виктор Сергеевич поочередно оглядывал советников, словно хотел прочитать их мысли. Неожиданно в голову пришла поразительная и даже безумная мысль — будто сейчас принимается самое главное решение в жизни. Опустив голову, он вдруг обнаружил что быстро рисует на листе бумаги кресты и звезды, звезды — слева, кресты — справа.
— А чем, — он даже не ожидал, что задаст такой вопрос, — чем грозит неправильный выбор?
— Ровно тем же, что и правильный, — загадочно сказал Гофман.
— Представьте себе, — Добрый-Пролёткин говорил, для убедительности подкрепляя слова размашистыми жестами, — вы идете по улице, останавливаетесь и раздумываете, куда пойти, налево или направо. Идете, скажем, направо, вам падает кирпич на голову, вы попадаете в больницу. Лежите под капельницей и думаете, что ошиблись — надо было повернуть в другую сторону. Но вы же не знаете, что могло бы случиться там — вас могла, например, переехать машина и пришлось бы лежать не в больнице, а на кладбище.
Виктор Сергеевич ровно ничего не понял и задумался. С одной стороны, Гофман смотрится весьма убедительно, но образ темного рыцаря в видении вызывал беспокойство. Было что-то отталкивающее в образе смертоносного воина. Красивое, конечно, но… Добрый-Пролёткин не выглядел сильным, однако обладал необъяснимой внутренней притягательностью. С таким хорошо скоротать вечер за рюмкой коньяка и душевными разговорами.
— Иван Степанович! — решительно сказал Загорский. — Прошу вас представить план действий.
— Благодарю, — с достоинством поклонился Добрый-Пролёткин, — признаюсь, не ожидал. Мне казалось, что вы уже давно… отдали предпочтение Карлу Иммануиловичу.
— Что с вами сегодня? — спросил Виктор Сергеевич. — Никого я ничего не отдавал, и теперь прошу приступить, наконец, к работе.
— Еще как отдавали! Все делают выбор, но не все об этом знают.
— Ну, что же, — саркастически заявил Гофман, — здесь вы меня обошли. Поздравляю. Только как, любезный Иван Степанович, вы собираетесь решать вопросы с МВД. Там, да будет вам известно, все больше наши люди.
— Наслышан… А мы их святой водичкой.
— Фу, как пошло! Какое-то мракобесие!
— Мракобесие, а работает.
Виктор Сергеевич полностью пришел в себя и в изумлении оглядел всех присутствующих. Что же такое происходит? Рабочее совещание превратилось в какой-то безобразный балаган, Колушевский сидит, выпучив глаза, а клоуны-советники совсем распоясались…
— А вот и план мероприятий, — Иван Степанович привстал и передал Загорскому тонкую папку.
Виктор Сергеевич, уже открывший рот для гневной отповеди, поперхнулся, закашлялся, потерянно посмотрел на Доброго-Пролёткина и принялся изучать бумаги.
III
За несколько часов Наташа постарела и осунулась. Мутное зеркало над капающим рукомойником показывало безрадостную картину: вокруг глаз расплылись отвратительные синяки, на кожу выползли предательские морщинки, а волосы повисли безжизненными масляными сосульками. Наташа сполоснула лицо холодной водой и вернулась в приемный покой.
Она не представляла, что и как устроено в больнице. Серьезно болеть довелось однажды, ей тогда было четыре года, и в отрывочных воспоминаниях остались лишь добродушный врач и тряпичный одноглазый заяц. Навещать тоже приходилось не слишком часто. Родителей Бог миловал, а к подружкам в основном ходила в роддом. Из фильмов о жизни медиков следовало, что к подъехавшей скорой должны немедленно подбежать санитары, подхватить несчастного больного и на каталке, бегом, везти в чистую палату, где уже ждут хирурги в масках и мигают сложные приборы. Первый шок случился, когда в приемном покое почти час никто не подходил, затем появилась толстая тетка в зеленом халате, равнодушно посмотрела на Рудакова, что-то записала в толстой тетради и исчезла как приведение.
Тёма стал дышать хрипло и прерывисто, беззвучно шевеля губами. Наташа испугалась, выбежала в коридор, схватила за руку проходящего человека, по виду врача, и чуть не силой потащила в приемный покой. Он сначала упирался, но, увидев состояние мужа, закричал так, что моментально сбежались перепуганные санитары, засуетились вокруг раненого, в момент погрузили на каталку и так быстро увезли, что опешившая Наташа попросту не успела за ними. В результате потом металась по коридорам, разыскивая мужа, пока какая-то бдительная санитарка не заметила ее и не выгнала из лечебного корпуса.
В холле Наташа стояла у окна, не зная, что делать дальше. Она понимала, сейчас ее вряд ли пустят к Рудакову, но уходить было как-то стыдно: уйти — значит бросить беспомощного человека. Вредная привычка анализировать собственные мысли и действия помогла посмотреть на себя со стороны. Очнись! Тоже мне, кисейная барышня! Можно подумать, не знала о том, что происходит в этой проклятой реальности! Легче всего рисовать в воображении идеальную картину, а потом рыдать в уголочке, когда она рассыпается в пыль при соприкосновении с действительностью.
Больше всего в больнице поразило приземленно-циничное отношение к человеческой жизни, естественное для медиков и, например, военных, но чуждое всем остальным. Точная и страшная надпись на казенного вида двери «Выдача трупов производится с 10 до 17 часов» по-настоящему испугала. Наташа принялась звонить маме, но трубка отвечала длинными гудками — Светлана Тихоновна принципиально не вела разговоров после шести.
Впрочем, даже если представить, что случится чудо, и беседа все-таки состоится, то ожидать сочувствия не приходилось. «Я же тебя предупреждала. А что можно ожидать от этого… Тебе уже тридцать лет, ты пока красавица, но еще немного, никого нормального найти не сможешь…» Захотелось плакать, и Наташа запрокинула голову назад, чтобы сдержать слезы. Сколько раз приходилось такое слышать… во-первых, вовсе не тридцать лет, а только двадцать восемь. И сколько раз отвечала: ну и пусть муж на шесть лет старше, это не имеет значения, зато он — Рудаков. Понимаешь, мама: Ру-да-ков. Не понимаешь? Жалко…
Народу в холле почти не было — пожилая женщина с застывшим серым лицом сидела на скамейке, а у входа тихо переговаривались два азиата — корейца или китайца — одетых, несмотря на летнюю жару в длинные кожаные куртки. Тусклые гудящие светильники бросали мутные блики на грязно-зеленые стены, где с глянцевых плакатов румяные доктора советовали натирать ноги каким-то снадобьем из красочного тюбика, глотать пилюлю от сердца и повышать потенцию с помощью какой-то экзотической штуки из неизвестных науке водорослей.
