Кирилл Манаков - Хроники последнего лета
То, что дежурный врач назвал палатой, произвело на Наташу убийственное впечатление. В большой темной комнате спало два десятка человек, и у каждого — свое страдание, своя болезнь. А у болезни есть запах. Запах, многократно усиленный наглухо закупоренными окнами и ароматами больничной кухни, имел такую силу, что у непривычного человека голова шла кругом. Вступив на порог черной комнаты, Наташа отшатнулась от удара спрессованной духоты.
Ничуть не заботясь о тишине, заспанная злая санитарка объявила, что сюда «кладут» всех неопознанных. И слово-то какое «неопознанных», словно не о людях говорит, а о трупах. Тех самых, которые выдают с десяти до семнадцати.
Все случившееся затем запомнилась Наташе яркими отрывками, словно кто-то показывал фильм на очень большой скорости, иногда делая стоп-кадры. Наверное, именно это можно назвать истерикой.
…испуганное лицо санитарки с неестественно ярко накрашенными бардовыми губами…
…Кухмийстеров, пытающийся ухватить за руки…
…включившийся в палате свет освещает костлявого бородатого старика в серой длинной майке. Он сидит на кровати, смотрит черными блестящими глазами и улыбается, обнажая кривые желтые зубы…
Закончилось все выплеснутым в лицо стаканом воды. Как оказалось, даже истерика может иметь свои преимущества. На Наташин визг мигом прибежал перепуганный дежурный врач. Оказалось, он даже не догадывался, что Рудакова поместили в «общую».
Иван, мгновенно оценив ситуацию, развил такую бурную деятельность, что через пятнадцать минут Рудаков оказался в отдельной комфортабельной палате, оборудованной не хуже люксового гостиничного номера.
Устроив все наилучшим образом, Кухмийстеров посчитал свою миссию выполненной и исчез, оставив Наташу наедине с мужем.
А Наташа даже не заметила его ухода. Стоя у койки, она смотрела на безмятежно спящего Рудакова. Если бы не повязка на голове и не измазанная чем-то фиолетовым физиономия — обычный крепкий и здоровый сон. Лежит себе, посапывает как ребенок, ничего не чувствует…
Нельзя сказать, что Наташа была полностью права относительно ощущений Рудакова. С обычной точки зрения муж ее, конечно, не чувствовал ничего. Но он даже не догадывался о нахождении в бесчувственном состоянии, а проживал совершенно реальные события, созданные силой собственного разума. Но не будем предаваться праздным рассуждениям о взаимодействии тонкой материи, коей является душа, с вполне материальным телом, а взглянем на мир с точки зрения коматозного Рудакова.
Он так и не уловил момент, когда погас свет фонаря, и исчезли вечно живые звуки ночной Москвы. Возникли темнота, тишина и странное чувство незащищенности.
— Готов? — спросил Голос.
Голос как голос. Красивый, правильный, с благородными бархатными нотками. Такой бывает у профессионального диктора. И акустика — на уровне, слышимость превосходная, эхо — нулевое.
— Готов к чему? — резонно поинтересовался Рудаков.
— К разговору.
— О чем?
Похоже, его ответы привели Голос в замешательство. Он немного помолчал и скомандовал кому-то:
— Занавес!
Рудаков хотел спросить, где он находится, но не успел: занавес раскрылся.
* * *Рудаков стоял совершенно голый на сцене перед огромным залом, заполненным удивительной публикой. На первых рядах сидели солидные упитанные мужчины, все как один в дорогих темных костюмах с белыми рубашками и галстуками и высоких поварских колпаках. Рудакову они напомнили виденную по телевизору в научно-популярной программе культуру плесневых грибов под микроскопом. На некотором удалении расположилась персонажи иного рода — мужчины и женщины в белых халатах и мягких беретах различных окрасок. Задние ряды терялись в темноте, и, судя по всему, там располагалась публика попроще. Особенную пикантность ситуации придавал висящий над сценой портрет Мао Дзедуна.
Как ни странно, чувство неудобства или стыда даже не возникло — как будто эти люди имели право рассматривать его тело.
Все происходящее напоминало розыгрыш, когда из зала вызывается зритель-жертва, и ведущие, колоритные и безумно талантливые, начинают устраивать всяческие провокации. Если бы Рудаков хоть немного интересовался политикой, то наверняка бы отметил, что похожи они на двух очень известных сотрудников Администрации Президента — Карла Иммануиловича Гофмана и Ивана Степановича Доброго-Пролёткина.
Один — высокий, тощий, в наглухо застегнутом черном костюме. Когда он поворачивался лицом к Рудакову, то причудливая игра теней создавала иллюзию аккуратных рожек, растущих прямо над ушами.
Второй, наоборот, всячески показывал свободное отношение к одежде. Короткая белая туника позволяла лицезреть розовенькие как у поросенка ноги. За плечами от малейшего движения воздуха трепыхался коротенький плащ-мантия. Со стороны казалось — стоит ведущий, одетый то ли в банном, то ли в древнегреческом стиле на сцене и время от времени расправляет сложенные за спиной крылья.
Рудаков окрестил про себя «Тощий» и «Белый».
Тощий откашлялся, бросил на Рудакова оценивающий взгляд, постучал по микрофону и сказал:
— Прошу внимания. Сегодня мы рассматриваем кандидатуру уважаемого Артемия Андреевича Рудакова. Кворум — налицо, так что можно начинать. Аплодисменты, пожалуйста.
В зале раздались жиденькие хлопки.
— Да, да, друзья, — подхватил Белый, — сегодня нам предстоит очень занимательная беседа. Артемий Андреевич — человек неоднозначный, я бы даже сказал сложный. Так что подойти к вопросу следует с особым вниманием. Не так ли, коллега?
— Безусловно.
— Ну и славно. Я думаю, пора предоставить слово Артемию Андреевичу. Прошу вас, Артемий Андреевич!
Снова раздались аплодисменты, на этот раз куда более громкие. Очевидно, зрителям не терпелось услышать Рудакова. Сам он, будучи человеком современным, начитанным и даже просвещенным в области философии, эзотерики и разнообразных религиозных воззрений, не говоря о литературе, к определенным выводам уже пришел, но раз дают слово, то не грех сразу все расставить по своим местам.
— Скажите, пожалуйста, — спросил Рудаков, — я умер?
Вопрос не вызвал особого удивления.
— Умер? — пожал плечами Тощий. — А что вы вкладываете в это понятие?
— Как что? Жил, жил… и умер.
— Бедненькое определение. Если вы помните, месье Рене Декарт однажды сказал: «Я мыслю, значит, я существую». Вы готовы оспорить авторитет Декарта?
Рудаков, конечно же, слышал эту фразу, но не задумывался о ее авторстве. Пусть будет Декарт. А что, возможно и прав этот француз. Считать себя мертвым как-то не логично, если можешь так запросто стоять, говорить, смущаться, удивляться. Хотя как раз удивления и не было, словно все происходящее инстинктивно воспринималось реальным и естественным.