Анна Старобинец - Резкое похолодание
Он снова вышел ко мне с какой-то картонкой в одной руке и ключами — кажется, от машины — в другой. На картонке был нарисован паук с идеально круглым животом и спутанными разноцветными лапами.
— Так, держи… Это — карта подземелья. Карты города я не нашел — но у моего в машине должен быть атлас дорог… Да, атлас подойдет. Том более там еще в конце список улиц — короче, все что хочешь можно найти. Я сейчас сбегаю принесу.
— На улицу?!
— Угу.
Он засеменил вниз по ступенькам. Хлопнула входная дверь — он действительно выскочил на улицу. Я как-то сразу простил ему побои и плохой прием. Я вот… Я бы никогда не вышел из дома, чтобы оказать кому-то услугу. А этот — из-за какой-то там карты…
— Тебе что, совсем не страшно выходить? — спросил я, когда он вернулся.
— Теперь уже нет. Просто слегка не по себе — ну, самую малость, — и все.
Я еще раз внимательно на него посмотрел. Что за чертовщина? Он совсем не походил на отчаянного смельчака, усилием воли победившего свою природу. Он был туповат, хамоват, по-подростковому неуравновешен, вернее, как-то неприятно разболтан: от вялого, сонливого оцепенения в считанные секунды переходил к нелепой, суетливой активности — и обратно. Словом, абсолютно ничего героического в нем не было. Но: он на моих глазах сделал то, что сделал, — совершенно спокойно, как ни в чем не бывало, без паники и дрожи, вышел на улицу и вернулся обратно. Что отличало его от меня?…
Любопытство вернулось.
В первую очередь, его отличало от меня то, что он был страшен. Действительно страшен. Возможно, он таким и родился — рождаются же время от времени уроды! — и все же чутье подсказывало мне, что его внешность была, так сказать, благоприобретенной. И что она имела какое-то отношение к этому самому пожару, которого никогда не было.
Когда-то кто-то за что-то его изуродовал… Кто? За что?
Да, любопытство вернулось. Или я просто оттягивал свой уход?…
— Кто тебя так? — я выразительно покосился на его лицо.
— Как?
— Я имею в виду — кто это с тобой сделал?
— Что — это? — он озадаченно заозирался, оглядел свои руки и ноги и непонимающе уставился на меня.
Неужели действительно не понимает?
— Твое лицо… — я уже десять раз пожалел, что затеял это разговор, но идти на попятную тоже было неловко. — Оно такое… ну, ты ведь знаешь…
Он вдруг засмеялся. Веселым таким, искренним смехом. Как будто я удачно пошутил — нет, даже не так: как будто я поскользнулся на банановой кожуре.
— А ты… ты… на себя-то посмотри, — заливался он. — Красавец!.. Ты себя в зеркале вообще видел?
От его слов у меня вдруг с новой силой заныло лицо — как будто от удара.
— Не видел. У меня в доме все зеркала завешены. Человек умер.
— Старик?
— Старик. А ты откуда?…
— По тебе видно.
— А, ну да, конечно… Что, пока заметно?
— Заметно. Хочешь, зеркало притащу?
— Нет, — быстро сказал я. — Да.
— Так я не понял: нести зеркало?
— Неси.
Он сунул мне в руки атлас дорог и снова юркнул в квартиру. Практически тут же вернулся с аляповатой позолоченной пудреницей:
— На, глядись быстрей, пока девки искать не начали — они все время морды себе этим порошком мажут…
Открыл и протянул мне.
Я посмотрел в замусоленный, покрытый розоватой пудрой зеркальный круг.
Мое лицо все еще походило на лицо старика — но как-то в целом, приблизительно, точно это был набросок: огромный, исчерканный морщинами лоб, горбатый, точно в двух местах переломившийся, нос, седые кустистые брови, бесцветные пухлые губы… А женские черты, ее черты, уже явственно проступали — в мелочах и деталях. Рот приобрел свойственное Даше капризное выражение, на левой щеке, ближе к уху, появились две маленькие родинки, кожа стала гораздо розовее, чище и глаже, чем была у старика; пушистые, рыжеватые ресницы — ее, ну и главное — ее, уже совсем ее глаза. Большие, бархатисто-карие, но слишком уж близко посаженные и слишком глупые — как у веселой мартышки…
Одним словом, вид у меня был довольно нелепый — полудевка, полудед, — но все же не то чтобы отталкивающий и, главное, вполне объяснимый. Естественный переходный этап: старик умер, единственная правнучка осталась: я, соответственно, меняю свой облик. Это ведь нормально: новая хозяйка — новое лицо. Ее лицо…
Все еще любуясь на себя в зеркало, я вдруг обнаружил, что при этом излагаю все свои соображения вслух. А он тихо смеется. Пофыркивает.
— Что тут смешного?
— На самом деле — ничего, — он вдруг стал серьезен. — Совершенно ничего смешного. Ты вот просто представь себе, ну, на минуточку, что хозяин — не один, не два и не три. Что их пять, десять, пятнадцать, семнадцать! Что они сменяются каждые две недели! Что одни приезжают, а другие уезжают, и кто-то кого-то приводит, а кто-то уводит, и неизвестно, надолго, навсегда или на пять минут, и что ведь черт ногу сломит, и не поймешь, кто здесь просто ночует, а кто живет, и какие у них между собой отношения: кто действительно главный, а кто так, под ногами болтается! Это все у них называется знаешь как? — с вопросительной интонацией его голос не справился, визгливо сорвался. — Это называется сквот. Такая очень модная коммуналка. Они тут все типа хозяева.
Он перевел дыхание и продолжил совсем уже пискляво:
— И еще детей, гады, рожают! А у меня рожа не казенная — под каждого меняться! Вот дождусь потепления и уйду отсюда к чертям собачьим!
— Куда ж ты уйдешь? — сочувственно спросил я.
Он молча забрал у меня пудреницу и внимательно посмотрел на свою образину. Жутковато оскалился — не то улыбнулся, не то заинтересовался особенностями своего прикуса.
— К маме и папе уйду, — сказал он после долгой паузы. — На улицу.
Мне стало его совсем жалко.
— Говорят, — Квазимодо мечтательно уставился в пространство, — говорят, на улице все становятся похожи сами на себя… И у всех на лице отрастает седая шерсть…
— Моя бабушка как-то рассказывала про седую шерсть, — ответил я, чтобы его подбодрить (она и вправду рассказывала, но мне казалось, что это просто легенда).
— Что? — заинтересовался Квазимодо.
— Она говорила, такая шерсть вырастает, если долго жить в доме одному. Без хозяина.
Квазимодо понимающе кивнул.
— Но вообще-то это чушь, — зачем-то брякнул я, разрушая тем самым весь психотерапевтический эффект. — Я жил дома один целых три года, и никакой шерсти у меня на лице не выросло.
— А когда это было?
— С сорок первого по сорок четвертый год.
— Кажется, была война?
— Да.
— И ты ждал кого-то с войны?
