Анна Старобинец - Резкое похолодание
— Все в страшном, — повторил я про себя и выбрался наружу.
— …Мне страшно, страшно, когда ты так говоришь! — взвизгнула Валя. — И вообще, я не пойду теперь никуда! Плевала я на твою «Маяковскую», и на колонны, и на глубокое залежание!
— Не залежание, а заложение, — машинально поправил Лев.
— Хватит меня учить! Иди девку свою учи!
— Валя!..
Был сентябрь, тридцать восьмой год, выходной, листья, солнце и впервые за несколько дней тепло; они собирались прогуляться пешком до новой станции метро, но уже в дверях увязли в очередной ссоре.
— …Не пойду я с тобой!
— Не хочешь — не ходи, — сквозь стиснутые зубы прошипел Лев. — Только не вопи ты, ради бога, как резаная на весь подъезд. Соседи услышат, неудобно.
— Что тебе неудобно?! А по бабам бегать тебе удобно?
— Я сказал: не ори. Постыдилась бы — перед посторонними людьми…
— А мне стыдиться нечего! Стыдиться тебе надо! И не перед посторонними — плевала я на твоих посторонних! — а передо мной вот! И перед ребенком твоим!
— Да тише ты!
— А ты меня не утихомиривай, тоже мне, интеллигентный какой нашелся!
— Да уж поинтеллигентнее некоторых, с хлебозавода!
— Да как ты смеешь?…
— Между прочим, папочка, — противным голосом вклинилась в скандал двенадцатилетняя Лиза, — у нас в стране труд рабочих на заводе все уважают.
— А тебя не спрашивают, — отвернувшись, выдохнул Лев.
— Да уж, не спрашивают! — снова перехватила инициативу Валя. — Ни ее не спрашивают, ни меня! Действительно, зачем тебе нас спрашивать, кто мы такие?… Лиза, иди в свою комнату… Нам можно просто сказать: «Домой ночевать не приду». А мне страшно, когда ты так говоришь! Мы что — совсем тебе не нужны? Мы что — тряпки какие-то? Ноги вытер — и пошел, да? С Ландау своего пример берешь?
— Господи, какие тряпки?… — Лев устало опустился на табуретку в прихожей. — Какие тряпки? Какие ноги? И при чем здесь Дау?…
— А что, ни при чем, да? Думаешь, я не знаю, что он вытворяет, этот ваш Дау, — и вас, кобелей, за собой тянет? Я знаю. Мне эта его Кора Дробанцева все-е-е рассказывала. Он своих шлюх прямо в дом приводит, а ее заставляет чистое белье им стелить! Это у него называется «теория счастья»!
— Полагаю, шлюхи к нему в камеру не приходят. И чистое белье там довольно редко выдают. Постыдилась бы. Человек уже полгода как сидит.
— И очень хорошо, что сидит! Туда ему и дорога! А вам, кобелям, он деньги на любовниц давал! Вот вы и молитесь на него…
— Кобели не молятся…
— …Только я тебе не Кора какая-нибудь! Я с собой не позволю, как тряпка… как с тряпкой!
— Я безмерно рад. Валюша, что ты не Кора. Потому что Кора — лживая, фальшивая, злая дура. А ты ведь у меня не такая, правда? — фразу свою Лев закончил издевательски-елейным голоском.
Валя не нашлась чем крыть и взглянула на него с бессильной яростью.
— Кстати, ты не знаешь, Валюш: твоя подруга Кора…
— Она не моя подруга.
— Товарищ Дробанцева случайно не увлекается музыкой?
— Кажется, она играет на пианино.
— Как, а на барабане? Мне кажется, ей бы очень пошел барабан.
— Барабан?… — растерялась Валя.
— Ну да, — Лев широко улыбнулся и сощурил позеленевшие от злости глаза. — Барабан. Она бы играла социалистический марш. Тук-тук. Тук-тук-тук, — костяшками пальцев он постучал о стену. — По-моему, у нее прекрасное чувство ритма. В наши времена это очень ценится.
— Твой Ландау — враг народа.
— Мой Ландау — честный человек. Ладно. Я, пожалуй, пойду. До завтра.
Он тяжело поднялся с табуретки и шагнул к выходу.
— Стой, — отчаянно вскрикнула Валя и вцепилась в его рукав. — Если ты сейчас уйдешь, значит, ты совсем, совсем меня не любишь!
Лев остановился и стряхнул ее руку, медленно и осторожно, точно ядовитое насекомое.
— Мой Ландау говорил, что семья — кооператив. К любви это не имеет никакого отношения.
Пока я был в подземелье, короткий зимний день успел закончиться. Вечерний город полыхал неоновыми вывесками, фонарями, окнами и автомобильными фарами. В таком освещении он был еще неуютнее.
Я быстро прошел вдоль забора из гофрированного железа (из-за забора по-жирафьи высовывались подъемные краны), потом сверился с картой и перебежал через Тверскую, петляя среди несущихся на дикой скорости машин. В принципе, там был подземный переход, но снова спускаться под землю не хотелось. К тому же из перехода доносилась какая-то подозрительная барабанная дробь.
Я снова взглянул на карту. На схеме все было так просто. Большая Садовая — аккуратная белая полоска… Но это на схеме. У меня же перед глазами все мельтешило, заслоняло, проезжало, слепило, путалось, переливалось…
…Патио Пицца…
…Пепсикола: Китайская ляма (что за ляма такая?)…
…Чешская пивная…
…Стардогс…
…Памятник Маяковскому…
…«Экспресс-ипотека. Квартира без опозданий!»…
…Огромный плакат: улыбчивый дебиловатый мужик с квадратным подбородком протягивает пачку денег неопределенного (но все же, скорее, зеленого) цвета и достоинства, сверху на пачку с явным азартом таращится потасканная блондинка в легкомысленном наряде; поверх наряда зачем-то домашний кухонный фартучек. Название всей этой композиции: «Я посылаю свою любовь»…
Стена концертного зала Чайковского была затянута лесами, внизу валялись какие-то сваи, доски, пара водочных бутылок и окоченевший субъект с расквашенным носом. Рядом вертелся молодой африканец в розовом пуховике и шапке-ушанке; из нежного кроличьего меха высовывалось его мрачное, насыщенно-черное, с каким-то даже сливовым отливом, лицо. На животе и на спине его были закреплены две большие доски, каждая с надписью: «Красивый загар за десять минут». Африканец явно страдал от холода и безделья. Внимания на него не обращали — разве что окоченевший на моих глазах вдруг воскрес, титаническим усилием отодрал голову от ледяного асфальта и веско заявил: «Пиздишь. Ты не загорел, ты такой сразу родился!» Я прошел мимо них по железному сараю-коридору, тянувшемуся вдоль здания. Потащился дальше — мимо Театра сатиры, мимо ювелирного магазина «Алтын», мимо кафе с невозможным названием «Натуральная еда для гармоничных людей», навевавшем мысли об иных эрах и галактиках.
Огромная растяжка над Садовой риторически вопрошала: «А если вы заболели?» Заболеешь тут… Я даже немного развеселился — но очень ненадолго. На улице было холодно и жутко. На улице было трудно дышать и слезились глаза. На улице все было большое, чужое и скользкое, совершенно не похожее на маленькую четкую схему, которую я сжимал в руке. Меня вдруг захлестнула волна ужаса (а где гарантия, что я найду здесь свой дом? а вдруг карта старая и половину улиц в этом районе давно уже переименовали? а вдруг заблужусь? что я тогда буду делать, куда пойду?…). Только не паниковать. Спокойно. Без паники. Успокоиться. Глубокий вдох (как будто ледяная пыль оседает в легких!), глубокий выдох (пыль превращается в пар), вдох, выдох, вдох, выдох…
