Челси Ярбро - Тёмные самоцветы
Охранники окружили католиков, их командир подчеркнуто официальным тоном назвал отцу Ковновскому свое имя. Стражник, удерживавший отца Погнера, незамедлительно его отпустил.
— Ступайте за нами, — с трудом выговорил отец Ковновский по-русски и обернулся, чтобы найти взглядом Ракоци. — Боюсь, с этим делом еще не покончено, — сказал он ему.
— Я тоже, — ответил Ракоци, наблюдая, как двое католиков в окружении дюжины стражей исчезают в крутящейся снежной пыли. — Борис Федорович, — произнес он минуту спустя, — как вы считаете, дозволительно ли и мне нанять пару-другую охранников? Из ваших людей, разумеется.
— Вас так напугал этот пассаж? — спросил Борис резко.
— Нет, но у меня есть жена, — не менее резко откликнулся Ракоци. — На ней нет вины. Я просто обязан оградить ее от всяческих неожиданностей.
— А себя? — спросил Борис и, не дожидаясь ответа, двинулся к Спасским воротам, сделав знак Ракоци следовать за собой. — Ничего подобного не стряслось бы, пойди мы в Успенский собор, — после паузы заключил он.
— Не здесь, так там, не сегодня, так завтра, — спокойно парировал Ракоци. — Всего ведь не предусмотришь.
— Не предусмотришь, но управиться можно, — заметил Борис, отворачиваясь от снега. — Имеются способы. — Он, усмехнувшись, кивнул.
— Но… — Ракоци замедлил шаги, встревоженный странным намеком.
— Ох, нет, не сейчас и не завтра, — поспешно возразил Годунов. — Так нельзя, так не делают. — Он энергично отмахнулся рукой. — Но придет время, когда все останется позади, а сплетники перестанут чесать языками. Отцу Погнеру — если он не совсем сумасшедший — следовало бы этим обеспокоиться, то есть как можно скорее выйти в отставку, уехать куда-нибудь в сельскую глушь и окружить свою усадебку верными слугами. Чтобы не поплатиться за собственное безобразное поведение, спознавшись с незримым мечом или со сладким ядом, да мало ли с чем еще.
— Нет, — сказал Ракоци. — Нет. Ничего такого не нужно. Сводить мелкие счеты — увольте; это не для меня. Цель моя лишь одна: исправно служить королю, которому я присягнул, и никакой отец Погнер не в силах тут что-либо изменить.
— Возможно, но он будет очень стараться, — возразил мрачно Борис, слегка задыхаясь от напора встречного ветра. — Отец Погнер в Москве, король Стефан в Польше. — Остановившись, он пробуравил спутника взглядом. — В защите нуждается не только ваша жена.
— О, у меня ведь есть Роджер. Он достойный боец, могу вас уверить, — сказал Ракоци с нарочитой беспечностью, спокойно выдерживая пристальный взгляд черных глаз. — Без него я уже был бы мертв раз так с полсотни, если не более.
Борис недовольно кивнул, однако лицо его несколько смягчилось.
— Стало быть, это малый не промах. — Он повернулся и двинулся дальше, увязая в глубоком снегу. — Но и ему не дано толочься при вас все время. Ему нужно спать, есть и так далее. Его легко можно где-нибудь подстеречь и, хм, обезвредить, чтобы потом — уже без помех — добраться до вас.
Ракоци хохотнул.
— Борис Федорович, я ведь тоже чего-то стою. И уж как-нибудь прослежу, чтобы с Роджером ничего не стряслось.
— Как-нибудь… — проворчал Годунов, хмуря брови, — Жизнь, я вижу, пока еще вас не трепала.
— Вы и вправду так думаете?
Годунов не ответил, крестясь на надвратную икону Спасителя, а в пределах Кремля, как ни в чем не бывало, заговорил о предстоящем визите посланника шведского короля.
* * *Письмо Василия Шуйского к двоюродному брату Анастасию Шуйскому, написанное на родном для обоих языке.
«Князь Анастасий! Любезный мой сродник! Прости мне оплошку в моем разговоре с тобой! Вот уже несколько месяцев ты не кажешь ко мне глаз, что меня очень тревожит. И день ото дня все сильнее и сильнее. Да, я бываю несдержан, горяч, но нам нельзя друг без друга. Дело Шуйских того от нас требует, и ты должен бы ведать о том.
Возможно, ты вдруг решил, что я более не нуждаюсь в тебе, раз нанял себе слугу-толмача, способного толковать иностранные письмена? Ах, Анастасий Сергеевич! Грешно тебе думать так! Разве могу я доверить стороннему человеку то, что должно оставаться лишь промеж нас, князей Шуйских? Разве я столь уж глуп? Мы оба знаем, к чему приводит подобное легкомыслие. Подумай сам, могу ли я заместить тебя каким-то слугой? Подумай — и выкинь из головы, столь безрассудные мысли. У тебя нет никаких резонов для них.
Разумеется, мы с тобой часто сваримся. Такова уж людская природа. Все мы видим одно, но по-разному о том судим: всяк взирает на мир со своей колокольни и всяк сам себе голова. Однако разве мы можем позволить себе из-за подобных нескладиц забыть о чаяниях, какие лелеет наш род? Нет, и ты сознаешь это не хуже, чем я. Мы оба радеем о славе и возвышении Шуйских, и оба уже немало сделали для того. Можем ли мы отвернуться один от другого, когда наша цель столь близка? Не важно, кто достигнет ее, — главное, чтобы это был кто-то из нас. Один возвеличится — с ним воспарят остальные, с радостью в сердце и упованием на Христа. Все это сбудется, если мы будем едины, если мы станем друг другу во всем помогать. Иного пути у нас нет, все иное — измена тому, чем живут и дышат все Шуйские, а из Шуйских сейчас сильны много более, чем кто-либо, лишь ты, Анастасий, да я.
А посему давай-ка увидимся, только тайно, чтобы до времени никого не дразнить. Поговорим ладком и обсудим, как нам потихоньку, без лишнего шума устранить все препоны, встающие у нас на пути. Ты ведь трешься сейчас при дворе, и в друзьях твоих много бояр, какие, быть может, мечтают возыметь над собой государя более сильного, чем скудный разумом Федор. Им надо лишь намекнуть, в какую сторону обратить свои взгляды, и у тебя есть возможность сплести для нас эту сеть.
Слуга, который доставит тебе это письмо, глух, нем и грамоты не разумеет. Что ты ему ни велишь и что с ним ни передашь, он все исполнит и сохранит это в тайне навечно, как хранят камни следки древних птиц. Он предан мне словно пес и доберется с твоим посланием до меня, даже если я окажусь в глубочайшей из всех пучин света.
Пусть Господь и впредь будет к тебе благосклонен, и да пребудешь ты гордостью нашего рода с сей поры и до Судного дня.
Василий».ГЛАВА 3
Апрель вступал в свои права робко, словно не веря, что кто-либо этому рад, и почки на ветвях городских деревьев распускались неохотнее, чем всегда. Горожане, глядя на них, пожимали плечами и вновь погружались в обыденную суету.
Ракоци, не желавший зависеть от капризов московской погоды, превратил часть своей конюшни в некое подобие европейской оранжереи, приказав разобрать над ней крышу и установить вместо нее рамы, затянутые промасленным пергаментом, пропускавшим солнечные лучи. В расставленных вдоль стен кадках и конских кормушках, щедро наполненных черно- и красноземом, пустили побеги молодые растения, жадно стремящиеся к приглушенному верхнему свету. На ночь рамы с пергаментом накрывали сколоченными из досок щитами, и слуги с неудовольствием выполняли эту работу, несмотря на солидный прибавок к обычному вознаграждению за труды.
