Дин Кунц - Невинность
Человека, но мертвого человека, с глазами цвета бледной луны, в лохмотьях и с разломанными костями, которые торчали, словно палки и солома, сквозь наряд пугала. И не просто мертвеца, а художника Паладайна, потому что на сгибе правой руки он нес, при условии, конечно, что снег не ввел меня в заблуждение, марионетку. Если я действительно увидел марионетку, а не иллюзию, то нити, за которые дергали ее деревянные руки-ноги, отсутствовали, и размерами она не уступала взрослому человеку.
Гвинет перевела ручку скоростей на «драйв». Колеса провернулись, отбросив лепешки спрессованного снега, но сцепление с дорогой тут же восстановилось, и мы покатили в зачарованный и населенный призраками город. Его башни сияли в ночи, но под ними царила чернота.
77
Гвинет обогнула угол и выехала на широкую авеню, где небоскребы уходили ввысь и терялись в море снега. Перед нами открылось зрелище, видеть которое нам еще не доводилось: живая картина из тысяч, десятков тысяч светящихся статистов, диковинных и радостных, но все вместе они выглядели так страшно, что я похолодел.
Разумеется, она всегда их видела: видела и сейчас, потому скорость внедорожника упала. На старых высотных домах, сложенных из кирпича, чистяки стояли бок о бок на каждом карнизе и выступе, светились в больничных одеяниях, белых, зеленых или голубых, словно свечки, выстроившиеся бесконечными рядами. На зданиях из стали и стекла они стояли в каждом окне, ниже – на каждой стене, на крышах маленьких домов, на табло кинотеатров, на портиках отелей. Смотрели вдоль улицы, молчаливые и серьезные, с тем чтобы засвидетельствовать происходящее от начала и до самого конца. Я точно знал, что сейчас они и на других авеню, и на перпендикулярных улицах, и на крышах домов, и на деревьях жилых кварталов, и в других городах, метрополисах и странах, там, где есть люди, которым суждено свалиться от болезни и умереть.
– Я боюсь, – донесся с заднего сиденья голос Мориа.
Не мог я сказать ничего такого, что прогнало бы ее страх. Сколько бы часов ни оставалось этому миру, обойтись без страха не представлялось возможным, страха, и угрызений совести, и горя, и яростной, отчаянной любви. Захваченная вихрем эмоций, Гвинет остановила «Ровер» посреди улицы, я открыл дверцу, вышел из машины, постоял, охваченный благоговейным трепетом и ужасом, повернулся вокруг своей оси, глядя вверх на те тысячи, которые смотрели вниз.
Неповиновение принесло время в этот мир, и с того момента каждая жизнь обрела не только начало, но и конец. Потом Каин убил Авеля, и мир обогатился новой особенностью: властью, чтобы контролировать других угрозами, властью, чтобы убивать и править благодаря страху. Да и смерть перестала быть милостью, ставящей точку в жизни без слез, превратившись в тупое оружие жестоких людей. И хотя кровь Авеля взывала от земли, мы добрались до того времени, когда крови пролито так много, что она закупорила горло земли, и свежая кровь уже лишена голоса.
Глядя вверх на светящееся множество, поворачиваясь, поворачиваясь, я говорил с ними сердцем, потому что знал: так они услышат меня даже более ясно, чем мой голос. Я напомнил им о многих миллионах детей, об отцах, которые любили, и матерях, которые лелеяли, о простодушных, которые в силу своей простоты не знали вины, о смиренных, и добродетельных, и честных, и тех, кто любил правду, пусть и не всегда ее говорил, кто изо дня в день стремился к идеалу. Пусть они бы его не достигли, но ведь пытались изо всех сил. Люди ненавидели, но и любили, завидовали, но и радовались успехам других, жадность уравновешивалась щедростью, ярость – состраданием. Но с каким бы жаром и сколь красноречиво ни защищал бы я человечество, не вызывало сомнений, что вся эта светящаяся рать не стала бы – скорее всего, и не могла – предотвращать грядущее. Они были не хранителями – только свидетелями. Мир развивался благодаря нашей свободной воле, а если бы они спустились с карнизов и крыш, чтобы спасти нас от содеянного нами, то забрали бы у человечества свободную волю, после чего мы превратились бы в роботов, големов с сердцами из глины и одинаковыми мозгами. Если какие-то люди решили ради обретения власти лишить землю человеческой жизни, а другие, желавшие добра, не предприняли необходимых мер для защиты от этого безумия, дальнейшее происходило с неизбежностью грома, следующего за молнией. Это сияющее множество смотрело вниз не с жестоким безразличием, но с любовью, и жалостью, и печалью, которые, возможно, перекрывали все горе, которое предстояло испытать в ближайшие дни вымирающим людям всех стран и континентов.
Мое лицо застыло от замерзающих слез, когда краем глаза я уловил движение на улице. Следом за чистяком ко мне шли трое детей, все младше пяти лет. Я узнал по их синякам и шрамам, по исхудавшим от голода лицам мальчишек-близнецов и по кровавому круговому синяку на шее девочки (свидетельству того, что ее едва не задушили), что они такие же, как я, и Гвинет, и Мориа, изгои, которых еще вчера ненавидели и хотели убить, а теперь ставшие наследниками этого мира.
Чистяком оказалась та самая женщина, которая появлялась в девятой квартире Гвинет, когда та играла композицию, сочиненную в память отца. Я помнил, что сказала Гвинет в наш первый вечер, когда она готовила ужин из яичницы и булочки с изюмным маслом. Я спросил, живет ли она одна, и Гвинет ответила: «Есть одна, кто изредка приходит и уходит, но сейчас я говорить о ней не буду. Для тебя в этом опасности нет».
Великое множество чистяков, собравшихся надо мной, находилось слишком далеко, чтобы я мог заглянуть в их глаза. Но, несмотря на предупреждение отца, я встретился взглядом с этой женщиной, и отец оказался совершенно прав, говоря мне, что я найду эти глаза ужасными. Я увидел, что они полные достоинства, впечатляющие, приводящие в восторг, синие и при этом чистые, как стекло, глубиной превосходящие любые человеческие: казалось, ты видишь в них все до конца времен. Своим взглядом женщина вызвала благоговейный трепет в моем сердце, но меня испугали и степень смирения, какую я ощутил, и сила любви, которую почувствовал, поэтому мне пришлось отвести глаза.
Для троих детей, совсем маленьких, вполне хватило места на заднем сиденье рядом с Мориа.
Квартал мы проехали в молчании, зная, что найдем это светящееся множество везде и оно будет пребывать на своем месте до самого конца, печалясь и наблюдая.
Внезапно автомобилей на улицах прибавилось, конечно, по количеству их было гораздо меньше, чем ночью в хорошую погоду, но гораздо больше, чем я когда-либо видел в буран. Водители гнали отчаянно, словно всех преследовали дьяволы.
На площади Форда большой экран превратился в гигантское окно в будущее, показывая, что сейчас творится в Азии. Мертвые лежали на улицах, а толпы живых штурмовали уже переполненные отплывающие суда. На бегущей строке перечислялись американские города, где уже зафиксировали смертные случае от новой, быстро распространяющейся болезни, и даже закоренелым оптимистам уже стало понятно, что спасения не найти.
