Черные сказки (сборник) - Кожин Олег Игоревич

Настя подобрала хлыст. Второй руки у девочки не было, на ее месте зияла страшная рана. Оголенная лоснящаяся плоть напоминала кошмарный цветок, из бутона которого торчал кусок кости. Мирон понесся наутек, но налетел на стулья и неуклюже упал в проходе, своим дородным телом разломав пару штук.

Но покойница каким-то непостижимым образом в три прыжка нагнала жертву и встала над ней, точно палач, исполняющий приговор. Она желала выпустить боль.

Снаружи послышались крики васнянцев, заметивших возвращающуюся избу. А Настя вознесла хлыст над головой и резко опустила – он с визгом рассек воздух и оставил на лице Мирона красную полосу, которая протянулась от подбородка до лба. Глаз от удара лопнул и вытек из глазницы, в храме раздался вопль, такой громкий, что задребезжали стекла.

Коли нет во мне боли, то я жесткое серебро.

Последовал второй удар, третий, четвертый, и все это время плеть, описывая дугу в воздухе, издавала короткий, но громкий хлопок, за которым следовал мучительный крик. Мирон утирал кровь и слезы с разбитого лица, а Настя и не думала останавливаться.

Мертвая девочка лупила мужчину кнутом, изба спешила к месту событий, Васняна вопила мытарским гласом – все это отражалось на Юре и даже внутри него, словно он стал зеркалом.

Когда изба приблизилась к храму, в дымящихся останках уже невозможно было опознать Мирона. Дом Блага напоминал помещение бойни, которую однажды посещал Юра и видел, как забивали корову. Он вылез из избы. Осторожно ступая по красному липкому полу, обходя мертвецов, он добрался до стены и опрокинул подсвечники с горящими свечами. Огонь тут же напал на стулья, начал быстро разбегаться по сторонам. Настя закончила миссию и навсегда оставила свою оболочку: ее тело упало рядом с окровавленной массой, бывшей когда-то человеком.

Юре до сих пор не верилось, что это происходит на самом деле. Возможно, если он сосредоточится на том, чтобы вернуться в реальность, мираж исчезнет? Но этого не случилось.

Он увидел, как Васняна в последний раз показалась в дверном проеме своего склепа. Почерневшая, гнилостная мумия, в ней проступало нечто нечеловеческое. Живыми глазами, наполненными огнем, который теперь бушевал вокруг, она взглянула на мальчика, а тот сумел выдержать взгляд и не сломаться.

Изменится ли что-то в Радивах? Как сложится судьба деревни? Вот что хотелось спросить Юре, но язык у него отнялся. Искореженная фигура скрылась во тьме. Моровая изба покачнулась и пошла привычным путем – в сторону леса. Она ковыляла по деревне, грохоча и хрупая. Двигалась вперед под яркими звездами, чтобы через десять лет возвратиться вновь.

Богдан Гонтарь, Дмитрий Тихонов. О Чугае и царствии небесном

У Ивана Демьяновича Чугая, первого токаря на заводе и главного балагура в городе, мать померла весной на исходе марта. Полезла в подпол за соленьями да и ухнула вниз с лестницы – артриты ее окончательно скрутили. Три дня там пролежала, пока сосед-пропойца не пришел мелочь шкулять. Крысы к тому времени все лицо ей до кости сглодали – в закрытом гробу хоронить пришлось.

На девятый день после похорон безутешного Ивана Демьяновича, враз сбросившего балагурскую личину и пившего запоем горькую, выдернул из кабацкого чада друг его закадычный, участковый Сашка Соловей. Вывел на улицу под руку, оглядел с ног до головы добрыми серыми глазами и сказал ласково:

– Вань, иди домой, спать ложись. Христом Богом тебя прошу, набедокуришь ведь. А мне потом тебя в каталажку тащить.

Осоловелый Чугай, за девять дней пьянства оборотившийся облезлым медведем-шатуном, оценивающе зыркнул на участкового, примериваясь зарядить ему в подбородок, да признал старого товарища и разом обмяк. Сашка Соловей, горестно вздохнув, повел осунувшегося Ивана Демьяновича переулками к материнскому дому, куда Чугай перебрался из заводского общежития.

Дома Чугай скинул рабочие шмотки, прошагал на кухню, отмерил полстакана сливовой настойки для спокойного сна, опрокинул и неожиданно для себя самого затрясся в рыданиях.

Тогда-то и раздался из погреба голос матери-покойницы.

– Ванятка! – позвала она его. – Не горюй, Ванятка. Смерть не есть горе и скорбь. Смерть есть возвращение в бытие, бытие радостное и благое. Порадуйся, сыночек, за меня взамест того, чтоб слезы лить.

И Чугай порадовался. От радости даже испугаться забыл. Загоготал, заухал филином, выкатился на улицу – и давай цыганочку вычеканивать по всему двору! Соседи поглядывали из окон, как он скачет да бородой трясет, но никто и слова не сказал – горе ведь у человека. Может, он так его в землю втаптывает, избавляется.

Мать говорила с ним каждый день, и Чугай уверился разом, что позовет его к себе. Уже и веревку заготовил попрочнее, салом натер, петлю навел надежную. Балку в сарае под потолком сменил – старую трухлявую выкинул и новый крепкий брус приладил. У табуретки ножки расшатал, чтобы легче было из-под себя выбрасывать. Радостный стал, лицом порозовел и словно бы даже светился изнутри. Товарищи с завода, доселе переживавшие, расслабились, глядя на него, улыбаться начали: отпустило человека. А Чугай все ждал заветных материнских слов: «Иди ко мне, Ванятка, обниму».

Но мать не позвала. Даже намека не было. Так и общалась с ним. Голос ее лишь со временем истончился, налился еле осязаемой потусторонней силой и уверенностью.

– Ты помирать не спеши, – доносилось томными вечерами из распахнутого погреба. – На тебе миссия еще имеется. Космического масштабу, а то и больше.

Чугай слушал вдумчиво и иногда от излишней вдумчивости начинал по-ребячески крутить смоляные вихры на висках.

– Вот вы, люди, верите, что после смерти – ад и удушливое серное зловоние. Ведь мозгом-то лень раскинуть, все вглядываетесь в бытие свое под ногами, а шире взор и не объемлет.

– А как это – шире? – округлял глаза Чугай.

– А так, – отвечал погреб. – Вот восстал Сатанаил против Бога, и Бог его изгнал из царствия своего. А потом Адам с Евой плода запретного вкусили, и их Бог тоже изгнал. Откуда, скажи-ка?

Иван Демьянович озадаченно чесал бороду и отвечал:

– Из Эдему?

– Верно. Из райского, стало быть, саду. А чтобы власти над людьми не терять, начал он их пугать муками посмертными, коли не по его заповедям жить станут. И прельщать тоже стал – но уже райскими кущами. А для чего?

– Для чего? – глухо повторял Чугай, подозревая, что путается все больше.

– Для того, чтобы Сатанаилу в его же землях не найти было соратников.

– То есть как это – в его же землях?

– А так… – вздыхала темнота, – так, что вы уже в аду. Бояться нечего. Вы пришли сюда из вечного посмертия и, отбыв в аду свой срок, покинете эту серую юдоль и в посмертие вернетесь. Жизнь – есть лишь вспышка мучений и боли в бескрайнем течении вечности. Вот такая вот космогония, Ванятка.

– Да уж, – кряхтел Чугай, засмоливая папироску. – Дак а миссия-то моя – она в чем тогда заключается?

– А в том, – тихо переливался голос, – чтобы сыну жизнь дать. И сын твой будет самим Сатанаилом. Явится он на землю, наберется сил и пойдет штурмом на райские врата. А за ним все люди пойдут, со всех концов света. Мертвые из могил подымутся и встанут в авангард, а за ними – живые, от детей до самых дряхлых стариков. И мужики, и бабы. Ядерными грибами небеса усеются, рокот артиллерии твердь расколет, бактериологическое оружие ангельские сонмы в зловонный тлен обратит. Свергнет Сатанаил Бога и сядет на костяной его трон пировать. И апостолы, в кандалы о девяти печатях закованные, будут ему яства подносить да ноги целовать.

– А мы как же? Люди-то?

– А вам прок самый наибольший. После победы бытие больше не будет исключительной скорбью и страданием. После победы вы станете врываться из посмертия в дивный райский мир и предаваться благостям с Сатанаилом рука об руку, как братья, как равные. Не будет больше страхов, несправедливости и мучений. Лишь радость и райский нектар.