Антон Ледовских - Город живых
Сил плакать не было ни у кого. Я с ужасом вспоминаю, как вышел в темноту холодного зимнего утра с лопатой и киркой на плечах и направился на деревенский погост копать могилы. А в сарае, в том самом, что не смог уберечь наши скудные припасы, на холодном земляном полу оставались лежать два обезглавленных моей рукой тела. Тела самых родных и любимых для меня людей. Руки мои дрожали от воспоминания того, что я только что сделал. И от взглядов двух других дорогих мне людей, смотрящих мне вслед. Дашенька и баба Поля знали, что пришлось мне сделать. И приняли это беспрекословно. Видимо, они тоже не хотели увидеть, как мама и дед превратятся в умрунов.
Ветер в то морозное утро стих. Зима, бесновавшаяся до этого в течение двух десятков дней, казалось, опомнилась и сама испугалась тех бед, которые она натворила. А может, ее шокировал я. Не помню, как я дошел до кладбища. Скинув с себя заношенную фуфайку, я принялся за работу. Земля под толщей снега оказалась не сильно померзшей, но большого облегчения мне это не принесло. Поверьте мне, для четырнадцатилетнего паренька выкопать две могилы – труд практически непосильный. Но я справился. Сменяя в руках поочередно кайло и лопату, я работал как заведенный. Комья земли вылетали из ямы, пачкая белоснежный снег.
Остановился я только один раз, когда почувствовал на себе чей-то взгляд. Воткнув в землю лопату, я обернулся. За моей спиной, сидя в расписанных краской резных санях, запряженных парой вороных коней, кутались в длинные шубы Митька Буржуй со своей женой. Я встретился взглядом с Виолеттой, и, наверное, в первый раз не отвел глаза первый. Настолько в тот момент мне было плохо, и такая тоска, наверное, изливалась из меня, что проклятая ведьма предпочла спрятаться за широким плечом мужа, поглубже натянув на себя меховой воротник. Митька выглядел растерянным, он неуклюже кивнул мне и, стараясь поскорее закончить неприятную встречу, хлестнул поводьями лошадей. Сани скрылись в вихре снежной пыли. Я, сплюнув через плечо, вновь взялся за лопату.
Хоронили мы их уже почти на закате. День, хоть и выдался ясным и безветренным, был до безобразия короток. Темнеть стало уже часа в четыре после полудня.
Люди пугливо смотрели на нас из темных окон и в щели заборов. Никто не осмелился выйти на улицу или предложить нам помощь. Большинство из них чувствовало себя соучастниками убийства – понимали, что, отказав мне в помощи, стали причиной гибели. Мне было не до них и не до их дурацких переживаний. Сгибаясь под тяжестью старых саней, перегруженных весом двух тел, я шел, по колено утопая в снегу. Бабушка Полина вместе с Дашенькой пытались помогать мне, толкая сани сзади, но толку от них было мало. Старушка, измученная голодом, и похожая на привидение девочка не могли сильно облегчить мою участь. И опять, как было уже утром, какая-то часть пути не оставила в моей памяти никакого следа. Помню только, что к кладбищу мы подошли уже в полной темноте.
Я аккуратно спустил тела в приготовленные для них могилы. Слезы, накопленные и не пролившиеся мной за день, хлынули из глаз ручьями в тот момент, когда я осознал, насколько невесомым было тело моей матушки. Как сильно она исхудала за последний месяц. Сидя на краю могилы, я плакал и не мог остановиться. В чувство меня привело робкое прикосновение Дашеньки. Опомнившись, я поднялся и стал засыпать могилы. Земля за день успела замерзнуть и я взопрел, пока кое-как сумел засыпать обе могильные ямы. Дашенька сидела около обессиленной бабы Поли. Когда мой скорбный труд был окончен, я подошел и обнял их. Перед глазами встала живая мать и незнакомая женщина – жена водителя, убившего моего отца.
Сколько мы так простояли, обнявшись, я не знаю. Понял, что пора идти домой, только когда перестал от холода чувствовать ноги. Взяв под руки обеих своих женщин, я повел их домой. Дорога наша проходила мимо Митькиных складов. И вот тут произошло второе событие в череде случайностей, сделавших меня богом.
Около освещенных ворот бастиона стоял сам Митька. Я не обращал на него никакого внимания, пока он неожиданно не окликнул меня по имени.
– Постой, Санька.
Я остановился и повернул в его сторону голову. Спрашивать у него, что ему надо, у меня попросту не было сил.
– Я знаю, что у тебя сегодня случилось большое горе. – Митька замолчал, в нерешительности подбирая слова, а потом неожиданно предложил:
– Ты бы Дашеньку у меня оставил. Вам же есть нечего, а у меня она не пропадет.
В моем одурманенном усталостью и горем мозгу с трудом зашевелились мысли. Я отчетливо понял, что он предлагает. Но не мог решить для себя, рад я этому или нет. Расставаться с сестрой ужасно не хотелось, и в то же время я боялся, что она так же погибнет от голода, как и матушка. Митька стоял молча, не пытаясь торопить меня с ответом.
Я заглянул Дашеньке в глаза. Сестренка стояла, покорно ожидая моего решения. В ее ответном взгляде я прочитал бесконечную тоску. Этот ее взгляд до сих пор снится мне в ночных кошмарах, потому что это был последний раз, когда я видел мою Дашеньку. Даже потеря матери была для меня меньшим ударом, чем потеря сестры. Как же я потом проклинал себя за малодушие, хотя на самом деле не был ни в чем виноват.
Я согласно кивнул Митьке и отпустил руку сестры. Не говоря ни слова, Дашенька развернулась и пошла в сторону ворот буржуйского подворья. Шапка сползла у нее с головы и упала в снег. Белокурые волосы рассыпались по плечам. Только у самых ворот она обернулась ко мне, но я так и не смог разглядеть ее глаз, скрытых растрепанными волосами. Такой она мне и запомнилась на всю оставшуюся жизнь. Я отчетливо помню ее печальные глаза, помню фигуру. Но память отчаянно отказывает показать мне ее лицо. Только смутный силуэт в ореоле светлых волос вновь и вновь всплывает перед моим внутренним взором. Хлопнула калитка, лязгнул засов, и я навсегда потерял сестру. Тогда я еще не догадывался об этом и даже пытался успокоить себя тем, что теперь у Дашеньки все будет хорошо. Так я думал, возвращаясь домой, поддерживая под руку бабушку Полю.
Форт
Рассвет следующего утра застал меня за сборами. Необходимо было что-нибудь предпринять, или в скором времени нас с бабушкой Полиной ожидала смерть от голода. План действий на тот момент у меня еще не сложился, но одно я знал точно: дома сидеть смысла нет.
Баба Поля ничего не сказала, глядя на мои нехитрые сборы. Только на выходе подала мне новую дедовскую шапку, моя уже давно поистрепалась. Волчий же треух покойного деда Павло был совершенно новым, ненадеванным. Ему охотники еще в том году подарили. Так поносить и не пришлось.
Тяжелая меховая ушанка была мне велика и постоянно съезжала на глаза. Но я бы ни за что не променял бы ее обратно на свою старую вязаную шапку. Уж больно тепло было в волчьей ушанке.
