Анастасия Бароссо - Притяжение страха
Юлия вспомнила влажную духоту в парке Гуэль. Больное горло, три шестерки на желтой стене. И взгляд голубых глаз, устремленный в небо… и откровения, принятые ею за страшные сказки.
— …возможно, с ее молоком в меня с самых первых дней жизни вошла любовь к нему… и страх за него. И стремление быть с ним и помогать ему во всем… А может быть, то дьявольское, что появилось в этой женщине после ее поступка, передалось мне… скорее всего. Суть в том, что с самого детства мы были неразлучны. Вернее — я был неразлучен с ним…
Дон Карлос усмехнулся, глядя в небо с тоской и каким-то мучительным смятением. Будто именно это, а ничто другое было самым постыдным и страшным в его признаниях.
— … я был его тенью, его телохранителем, его братом, другом и рабом… Просто потому, что сам он принадлежал всегда лишь себе. Себе и… ему. До поры до времени, пока мы были детьми и не знали об этом, мы вместе росли, вместе мечтали, вместе учились. Я бредил архитектурой и живописью, сколько себя помню, но очень быстро стало ясно — таланта у меня нет. Я поссорился с отцом, практически ушел из семьи — лишь бы быть с Антонио. Тот был гением! Чем дальше, тем больше это становилось ясно, и мы вместе уехали в Барселону, чтобы учиться в архитектурной школе…
Он нахмурился, будто вспомнил о чем-то очень тяжелом. И Юлия, наблюдавшая за ним, невольно тоже сдвинула брови.
— Ему не везло с женщинами. И мы оба оставили женщин. Ему не давали денег на воплощение его первых замыслов, и я украл деньги у отца… Он не спал ночами, работая над очередным безумным проектом, и я не спал вместе с ним. Просто, чтобы быть там, где он. Делать то, что он, жить тем, чем жил он… И потом, когда перед смертью Антония призналась ему в своей страшной тайне, я был единственный, на чьи плечи он позволил себе свалить это знание! И я единственный не оттолкнул его, как сделали бы все другие! А принял этот груз, еще больше заботясь и жалея, и помогая. Он, конечно, захотел искупить перед Богом вину своей матери и весь ушел в работу над собором. Да, это была его искупительная жертва… вернее, должна была ею стать! Ха-ха-ха!! Он не спал, не ел, пил только воду и ходил в обносках, лишь бы успеть, лишь бы смочь… А потом выяснилось — и это рассказала уже его сестра-алкоголичка перед собственной смертью, оставляя ему на воспитание племянницу-сироту, что когда будет достроена «церковь бедняков» — о, это могла быть только задумка дьявола! — тогда наступит конец света, которого тогда все так ждали! Неплохая насмешка, правда?!
Дождь за оградой террасы торопливо стучит по листьям деревьев. А дрова в камине потрескивают так, словно в мире нет ничего, кроме таких вот рассказов. Юлия слушает, как всегда невольно завороженная этим голосом. И — словно она опять оказалась на скамье-змее в парке Гуэль, вызывающей видения, — перед глазами воочию встают сцены, никогда ею не виденные.
— Я был влюблен в искусство и в гений Гауди… Отцу было не до меня, матери я не знал. И Антонио, с его силой личности, с его талантом и харизмой стал для меня всем, чем могли и должны быть для ребенка его близкие… Поэтому, даже когда потом он забывал обо мне с новыми друзьями, поклонниками и меценатами, я прощал… Он шел в гору, а я радовался, как ребенок каждому его новому успеху и жалел о каждой неудаче. И все это время я хранил его тайну… вопреки всему. А потом…
Лицо его вдруг стало черным. Без всякой луны и мистики. Просто оно сделалось таким мрачным и горестным, что никакой цвет, кроме черного, не может передать это выражение.
— …потом, когда все было потеряно — в смысле искупления грехов… Он болел, но берег здоровье, постился и все такое… он хотел сохранить силы, чтобы достроить собор, достроить все равно! А потом… он… полюбил.
При этом слове Карлос взглянул на Юлию страшно и нежно одновременно. И потому она, тоже одновременно, испытала и страх, и нежность.
— И все кончилось. Единственная женщина, неизвестно откуда взявшаяся, не отвергла его, видите ли!
Красивое лицо скривила презрительная гримаса.
— Он, видите ли, познал любовь! Ха-ха-ха!!! Любовь… Он зачеркнул все. Я не верил. Когда в тот вечер он говорил мне это, я думал, он сошел с ума. Помешался от усталости и бессонных ночей… Потом, когда я понял… я был не в себе. В бешенстве. В ярости — ведь это можно было предположить, правда — после всего того, что я рассказал?!
— Да. Да, конечно.
— Ну, и тогда он предал меня во второй раз.
— Что?!
— Он успокоил меня ложными заверениями, что он, мол, одумался. И я поверил. А он устроил, поджег собственной квартиры, в которой сгорели все чертежи!! У меня остались жалкие черновики и наброски, по которым ничего нельзя было восстановить, сколько я потом ни пытался! Зная, что я буду мстить… — Карлос снова мрачно усмехнулся, — он отправил свою любовь куда-то на другой конец света, а сам… Господи, как банально — ничего лучше не придумал, как броситься под трамвай… Вот что дала ему любовь!
Юлия сидела, сжавшись в комок на краешке кресла. И самое страшное во всем этом было то, что больше всего на свете ей хотелось не спасти Антонио, а вскочить и утешить Карлоса. Сейчас. Немедленно.
— Ты хотела узнать, как я стал таким, как сейчас? Так слушай!
— Нет, я не хочу знать… — попробовала возразить Юлия.
Она находилась в состоянии, похожем на сон. На тот тягостный полубред, когда понимаешь, что спишь, но никак не можешь проснуться.
— Слушай! Я помешался, и все относились ко мне как к помешанному… Я всерьез искал колдуна, которому мать Антонио продала душу сына, чтобы тот раньше времени не отдал ее Богу… Я обошел всю Каталонию в его поисках, и, разумеется, не нашел ни следа. Я стал сумасшедшим, от которого отреклись семья и весь мир. Все шарлатаны, которые попадались мне на пути, были для меня бесценными слушателями. Каждому я вверял свое сокровенное желание, и все они поднимали меня на смех, так, что скоро я стал посмешищем всего Риаса и его окрестностей…
— Чего ты хотел от них?
— Чего? А ты не поняла? Я хотел продать душу дьяволу! Обменять ее на такой же талант, как у Антонио и достроить Саграду! Тем самым отомстить предателю и доказать…
Дон Карлос замолчал, чтобы вновь наполнить и осушить залпом свой бокал.
— Тебя, вероятно, никогда не предавали, а потому тебе трудно понять…
— И — что?
Спросила Юлия со смесью страха и жалости. Удивленно понимая, что как раз это она понять очень даже в состоянии. Даже более чем он предполагает.
— Моя душа была никому не нужна… Когда я, наконец, понял, что все бесполезно, мне оставалось только умереть… не правда ли? Однажды ночью я поднялся на башню фасада Рождества. У меня был ключ от часовни с гробом предателя… я каждую ночь тайно проводил там, пытаясь понять, почему он так поступил со мной… Я поднялся на башню, желая покончить с этим миром хотя бы для себя самого. Я проклял перед смертью этот мир. И призвал его в свидетели. Я кричал, стоя на коленях на вершине собора, и молил его отомстить за меня. И он пришел.
