Клайв Баркер - Книги крови III—IV: Исповедь савана
И снова к узлам.
Ночью, вернувшись домой, Карни попытался избавиться от них, но после вечерних событий они обрели новую притягательность. Узлы связывали чудовищ. Каким образом и почему, Карни не имел представления, но, как ни странно, это сейчас не слишком его заботило. Всю жизнь он принимал как данность то, что мир полон тайн, а ему, человеку со скромными умственными способностями, нечего и надеяться постичь их. Карни усвоил в школе единственный урок: что он ничего не знает. Новая загадка стала лишь еще одним пунктом в длинном перечне.
В голову ему приходило только одно логическое объяснение: Поуп нарочно устроил так, чтобы Карни стащил у него узлы. Старик прекрасно знал, что вырвавшийся на волю зверь отомстит его мучителям. Подтверждение своих предположений Карни получил лишь шесть дней спустя, на церемонии кремации Хмыря. Все это время он держал свой страх при себе, полагая, что чем меньше он будет распространяться о событиях злополучной ночи, тем меньше вреда они ему принесут. Разговоры придавали невероятному видимость правды, они прибавляли убедительности явлениям, которые, как Карни надеялся, без подкрепления извне захиреют и исчезнут.
На следующий день в доме появились полицейские — им полагалось опросить всех приятелей Хмыря. Карни заявил, что об обстоятельствах гибели товарища ему ничего не известно. Брендан поступил точно так же. Поскольку никаких свидетелей, способных опровергнуть показания, не нашлось, больше Карни не трогали. Его оставили в покое наедине со своими мыслями — и с узлами.
Один раз он встретился с Бренданом. Карни ожидал упреков и обвинений; Брендан полагал, что Хмырь погиб во время побега от полиции, а рассеянность Карни помешала сообщникам вовремя узнать о приближении стражей порядка. Однако Брендан ни в чем не упрекнул его. Все бремя вины он взвалил на себя, с какой-то исступленной готовностью, и в провале затеи винил исключительно себя, а отнюдь не Карни. Вопиюще нелепая смерть Хмыря выявила неожиданную ранимость Брендана, и Карни страстно хотелось рассказать приятелю эту невероятную историю с начала до конца. Но он понимал, что сейчас не время. Он терпеливо позволял Брендану изливать свою душевную боль, а сам держал рот на замке.
И все-таки снова к узлам.
Порой он просыпался посреди ночи и чувствовал, как шнур ворочается под подушкой. Близость шнура успокаивала, а его жажда деятельности — напротив, поскольку она пробуждала точно такую же жажду деятельности в самом Карни. Руки стремились прикоснуться к оставшимся узлам и оценить сложность задачи, заключенной в них. Но Карни понимал, что уступить искушению — значит сделать шаг к капитуляции перед своей одержимостью, перед их жаждой вырваться на свободу. Когда у него возникал этот соблазн, он заставлял себя вспомнить темную тропинку и чудовище, затаившееся среди листвы; вновь воскресить в душе мучительные мысли, накатившие на него от вздоха зверя. Воспоминания о пережитом потрясении заглушали любопытство, и он находил в себе силы оставить шнур лежать на месте — там, где он был надежно скрыт от глаз, но не от мыслей.
Карни вполне отдавал себе отчет в том, какую угрозу несут в себе узлы, но не мог заставить себя сжечь их. Пока этот ничем не примечательный с виду обрывок шнура оставался в его распоряжении, он был единственным в своем роде; расстаться с ним — означало вновь стать одним из безликой серой массы. Он не чувствовал в себе сил совершить такой шаг, хотя и подозревал, что ежедневный тесный контакт со шнуром медленно, но верно ослабляет его способность противиться искушению.
Существо с дерева больше ни разу не попадалось ему на глаза; он даже начал сомневаться, не померещилось ли ему. Со временем его способность объяснять действительность игрой воображения могла окончательно одержать верх. Но события, разыгравшиеся после кремации Хмыря, лишили его этой удобной лазейки.
На церемонию Карни пришел в одиночестве и — несмотря на то, что там были Брендан, Рыжий и Анелиза — ушел тоже в одиночестве. Он не испытывал никакого желания вступать в разговоры с кем-либо из близких Хмыря. Чем дальше, тем труднее становилось подбирать слова для описания случившегося. Пока никто не подошел к нему с разговорами, Карни поспешил прочь. Он низко склонил голову, защищаясь от пыли — ее бросал в лицо ветер, весь день то собиравший тучи, то разгонявший их. Карни на ходу порылся в карманах в поисках сигарет. Шнур, по обыкновению дремавший там в ожидании, приветствовал его пальцы знакомым вкрадчивым обвитием. Карни выпутался из его колец, вытащил сигареты, но порывы резкого ветра задували зажженные спички, а прикрыть огонек ладонью у него сегодня никак не получалось. Он дошел до ближайшего прохода между домами и нырнул туда, чтобы закурить. Там его поджидал Поуп.
— Ты послал цветы? — поинтересовался бродяга.
Первым побуждением Карни было развернуться и дать стрекача. Но до залитой ярким солнцем улицы было рукой подать; здесь ему не грозила никакая опасность. А разговор со стариком мог прояснить обстоятельства.
— Нет? — снова спросил Поуп.
— Нет, — эхом отозвался Карни. — Что ты здесь делаешь?
— То же, что и ты, — парировал старик. — Пришел посмотреть, как горит этот сопляк.
Он осклабился; ухмылка на грязном, испитом лице выглядела до крайности омерзительно. Это был тот же самый забулдыга, что и в туннеле две недели назад, но теперь от него исходила ощутимая угроза. Карни порадовался, что солнце светит ему в спину.
— И повидаться с тобой, — добавил Поуп.
Карни счел за лучшее промолчать. Он чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете.
— Ты взял мою вещь, — продолжал старик. Карни не выказал раскаяния. — Я хочу получить мой шнур обратно, малыш, пока ты не натворил настоящих бед.
— Не понимаю, о чем ты, — ответил Карни.
Взгляд его против воли не отрывался от лица Поупа, привлеченный его неоднозначностью. Проулок с мусорной кучей куда-то поплыл. Очевидно, на солнце набежало облако, поскольку все, кроме фигуры Поупа, в глазах Карни потемнело.
— Ты сделал большую глупость, сынок, когда попытался обокрасть меня. Впрочем, я сам подставился, дал маху. Но больше это не повторится. Видишь ли, иногда мне становится одиноко. Уверен, ты меня поймешь. А когда мне одиноко, меня тянет напиться.
Карни закурил всего несколько секунд назад, но сигарета уже дотлела до фильтра, хотя он не сделал ни единой затяжки. Он бросил ее, смутно понимая, что с временем и пространством в этом крошечном закоулке творится неладное.
— Это не я, — пробормотал он беспомощно, как ребенок, отпирающийся сразу от всех обвинений.
