Сущность - Де Фелитта Фрэнк

– Посмотрите на наши документы! – продолжил Крафт.

Механ пододвинул к нему через стол еще одну толстую чистую папку. Крафт открыл ее и осторожно протянул Осборну, который ошеломленно уставился на двоих студентов, толстую пачку графиков и распечатанных письменных показаний, подписанных внизу разными именами.

– Прочтите, декан Осборн! Описания явлений – все от надежных очевидцев!

Доктор Кули была поражена. Осборн явно прислушивался к Крафту. По крайней мере, на какое-то время.

Теперь все обсуждали открыто. Обсуждения достигли пика. Пути назад нет. Либо университет уничтожит ее подразделение и карьеру, либо никогда больше не станет ей мешать. Тогда она впервые за пятнадцать лет сможет нормально работать. Крафт выпрямился, его аккуратно выглаженная рубашка, галстук и пиджак идеально сидели на его невысокой, но хорошо сложенной фигуре. Он обратился непосредственно к декану Осборну, почувствовав его ключевую роль.

– Случай Моран – самый захватывающий записанный парапсихологический феномен, – настаивал Крафт. – Неудивительно, что традиционная психиатрия ничего не смогла для нее сделать. Я повторяю: абсолютно ничего. Это они помешали нашим попыткам, убедив ее, что все эти явления, которые вы видите сами, декан Осборн, на самом деле – плод ее воображения. – Крафт повернулся к доктору Веберу. – Это вы развиваете ее психоз, заставляя верить, что она оторвана от реальности! Говоря ей, что она сумасшедшая, хотя на самом деле она просто сталкивается с аспектами реальности, о которых мы почти ничего не знаем!

– Спасибо, Эйнштейн, – фыркнул доктор Вебер.

– Чего вы боитесь? – со злостью в голосе сказал Крафт.

– Я? Я боюсь, что у вас будет нервный срыв.

– Нет. Вы боитесь, что вымираете. Психиатрия зашла в тупик. Запутанная паутина идей, оставшаяся еще с девятнадцатого века. Междисциплинарные споры. Яркие гранты и красивые журналы. Но ничего существенного. По крайней мере, сейчас. Великая эра психиатрии закончилась. Почему люди больше в вас не верят? Почему существуют тысячи запутанных отраслей психиатрии, которые пытаются найти какой-то способ справиться с изменениями во вселенной?

Осборн сердито постучал по столу. Но Крафт все равно уже закончил. Он был уверен, что сделал все, что мог. Механ похлопал его по плечу. Шнайдерман гадал, как сильно они навредили Карлотте. Он знал, что она восприимчива к научному жаргону. Ничего не смысля в науке, она не располагала критической защитой от их софистики.

Осборн отодвинул стул, собираясь встать.

– Рекомендации остаются в стиле, доктор Кули. Днем вам поступит письменный указ. Спешу напомнить, что это обязательно.

– Спасибо, декан Осборн, – ответила доктор Кули. – Вы очень справедливы. Мы принимаем ваши рекомендации.

Крафт был в бешенстве. На такое сознание, как у Осборна, нельзя повлиять. Он был рабом университета, под каблуком у Халперна и доктора Вебера.

Когда они уходили, доктор Вебер ослабил узел галстука.

– Господи, ну и сборище чудиков, – пробормотал он.

Джерри Родригес держался за голову. В предрассветных сумерках камеры он не понимал, находится ли в здравом уме. Руки болели, грудь ныла, а в голове гудело. Каждый раз, когда он беззвучно звал Карлотту, он видел что-то чудовищное, светящееся. Джерри застонал и отвернулся к стене.

Он любил ее. Но что она такое? Что за силой она обладала, раз заставила его увидеть такое? И то, из-за чего она билась в конвульсиях, будто… Джерри вздрогнул. Ревность пронзила его насквозь, как стена огня. Что заставляло ее стонать от удовольствия? С ним она так себя никогда не вела.

– О боже, о милостивый боже, – пробормотал Джерри.

Он вздрогнул от звуков камер. Где он? В какое животное превратился, оказавшись в клетке? Джерри подбежал к прутьям, задергал их и закричал. Он увидел, как сержант высунул голову из-за угла. Джерри испуганно отступил назад к койке.

Он чувствовал себя так, словно кто-то вторгся в его сознание. Оно горело огнем. На него напал призрачный кошмар, играя с рассудком. Джерри не мог избавиться от этого чувства. Он знал, что его разум уже никогда не будет прежним. И как Карлотта могла с ним так поступить?

Джерри попытался закрыть глаза. Тысяча гневных стонов эхом разнеслись по камере. Он увидел ее, бьющуюся в экстазе невидимого… в невидимом! Он открыл глаза. Его волосы намокли от пота. Провел руками по лицу, пытаясь заставить себя проснуться. Но все бесполезно. Что он увидел? Что он увидел?

Должно быть, все из-за нее. Такое бывает. Люди становятся наивными. Уязвимыми. Беззащитными. Из-за любви. И сумасшествие переходит и на другого. И Джерри знал, что нет ничего хуже.

Он уже чувствовал его много лет назад. Здесь, в Лос-Анджелесе, за пекарней, где работал его отец.

В своих воспоминаниях Джерри шел по суровым улицам своей юности, через пустырь с автомобилями на кирпичах, мимо алкоголя, вытекающего из разбитых бутылок в переулках, в темноту, которая всегда наполняла их маленький деревянный домик. Запах оливкового масла, старых газет, бобов и тортилий, грязная треснувшая посуда в раковине. Его сестры с тряпичными куклами на ступеньках. Но дальше в доме царила настоящая тьма.

Уже тогда Джерри знал, что заболеть можно двумя способами. Первый – так, как его дедушка. Ты кашляешь, дрожишь, тебя рвет, а потом ты умираешь. Это просто ужасно. Но был и худший способ заболеть. Постыдный способ. С порога спальни, сырой, с запахом бензина и пыли, Джерри наблюдал, как его мать лежит на кровати, закутанная в старый махровый халат и с забинтованной из-за воображаемых ран головой.

Мать молилась Иисусу. Просила избавить их от пограничников. Но пограничники были в ста милях к югу. И у них были документы. Мама разговаривала со своей тетей. Но ее тетя умерла и была похоронена в Энсенаде. Джерри наблюдал, как говорит мама. Она была такой оживленной, такой дружелюбной. Ее голос звучал так естественно. Так обычно. Вот только она была одна.

Затем Джерри понял, что он уязвим перед этим безумием. Он знал, что рядом нет пограничников. Но каждый день перед тем, как пойти в школу, внимательно выглядывал в окно. Джерри понимал, что он в безопасности, но чувствовал необходимость, долг, будто безумие его матери передалось и ему, поэтому должен был это сделать.

И когда его мать разговаривала с тетей, он почти физически ощущал ее присутствие. Хотя она умерла до его рождения.

Джерри закрыл дверь в комнату матери и оставался снаружи. Даже когда она звала его, он не заходил.

Внезапно она пронзительно закричала. Джерри закрыл уши и остался во дворе. Даже когда его отец прибежал из соседней пекарни с руками в муке, Джерри сидел на улице, боясь войти в дом. Он знал, что мама что-то видит. Змей. Вшей. Скорпионов. И не хотел видеть их сам.

Но мама не переставала кричать. Отец выбежал из дома за помощью, глаза навыкате, не зная, что делать. Он запрыгнул в пекарский фургон и в панике поехал к другу. А она все кричала.

Джерри вошел в дом, словно притянутый магнитом. На кухонном столе стояла полупустая бутылка щелока. Джерри знал, что уже слишком поздно. Мама судорожно дышала. Слизистая оболочка ее желудка была прожжена насквозь. Она начала дрожать, как собака, случайно съевшая крысиного яда. Оцепенев, Джерри наблюдал, как вздрагивает его мать.

Он вытер ей лоб рукой. Он просил у нее прощения. Но все еще боялся ее. Она была центром его существования, но на последнем издыхании бросалась проклятиями. Они были адресованы ему? Или безымянным монстрам в ее воображении?

– О, Карлотта, – вздохнул Джерри.

Он видел, как она в одиночестве металась на постели. Джерри поражало такое совпадение. Две женщины были смыслом его жизни. И обе сумасшедшие. Это какое-то внутреннее побуждение погрузиться в галлюцинаторное состояние?

Джерри тяжело развалился на койке. Луна скрылась за зданием муниципалитета. В камере было темно. Он понимал, что на карту поставлено его существование. Гадал, где найти силы порвать с Карлоттой. И все же понимал, что должен это сделать ради сохранения собственного рассудка.