"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Хуже всего, когда он говорит. Обижается, если Сара не отвечает. Тогда она просит его приготовить что-нибудь вкусненькое, и окрыленный художник взлетает по лестнице, не забывая накрыть свою музу шерстяным пледом. Обогреватель не справляется с холодом подвала в последнее время.

В моменты, когда она одна, Сара подтягивается. На сантиметр, может больше. Но не держится долго, резко отпускает руки. Пружина скрипит, от бетонной пыли режет глаза и хочется плакать. Но проклятый крюк, кажется, не отошел от потолка ни на волос. Сара смотрит на него, как поросенок на нож мясника, и сдерживается, чтобы не завизжать.

«Будь там два крюка, у тебя не было бы шансов», – успокаивает она себя. – «Но он один».

Спина разрывается болью с каждым толчком, локти сдавливают невидимые тиски. Руки теперь могут держать Сару гораздо дольше, чем в первый раз, но ставка не на длительность подъема, а на количество подходов. Жар разливается по плечам, и Сара пробует снова.

Раз за разом.

111 килограммов

– Что ты хочешь на Новый год? Я могу приготовить что-нибудь особенное, – Рубенс выдавливает из тюбика немного геля на палец.

– Твое сердце. Я бы съела твое сердце.

Художник ухмыляется. Он по очереди ослабляет ремни и смазывает разодранные запястья и воспаленные язвы на щиколотках. Разгоряченной кожи касается легкий холодок, и зуд отступает на несколько мгновений. Пахнет мятой и чем-то таким, что делает противными все мази.

– Ты все обижаешься, – говорит Рубенс, стараясь не пропустить ни одного покрасневшего участка. – А ведь это лучшее, что я мог тебе дать. Твою грацию.

– Спина, – напоминает Сара.

Она не чувствует места, где поясницу поддерживает ремень. Возможно, там уже пролежни…

– Да-да, конечно, моя хорошая. Сейчас.

Он ложится на пол, как автомеханик подлезает под автомобиль на домкратах.

– А над праздничным меню ты подумай. В запасе есть еще несколько дней.

Запах мази усиливается, от него свербит в носу.

– Слишком плотно впился ремень, – кряхтит Рубенс снизу. – Не могу посмотреть, что там.

Нужно помочь. Подтянуться. Совсем чуть-чуть.

– Так… попробую подлезть.

Отпустить. Скрип пружины.

– А-а… милая, пальцы! – Сдавленный крик. – Мне пальцы зажало!

Подтянуться. Скрип.

– Достал, все, достал…

Отпустить.

Удар такой неожиданный, что выбивает дух. Стук затылком о бетон, и гирлянды на стенах рассыпаются снопом искр, как бенгальские огни. Боль пронзает живот…

Когда муть перед глазами вновь собирается в привычные очертания подвала, Сара видит стекающую по ее бокам кровь. Похоже, крюк сорвался с потолка и ударил чуть ниже пупка, разодрав кожу. Но отскочил от прослойки сала.

Сара со свистом втягивает воздух и ощупывает обмякшие стропы, пробует сдвинуться. Между лопатками упирается что-то острое, костлявое… Лицо художника? Рубенс не пытается выбраться, не издает ни звука. Сара видит его левую руку, и как мелко подрагивают пальцы, словно по ним пропустили ток.

Этап последний – освобождение.

Сара лежит и думает об еще одном сложнейшем испытании – подъеме по лестнице. Представляет, как позвонит матери. И что скажет полиции. Размышляет и о том, как не сможет больше ходить мимо кондитерских и пиццерий. Забегаловок и ресторанов. Не сможет смотреть кулинарные шоу.

После качелей бетонный пол и тело художника кажутся самой мягкой, самой удобной из перин. Кровь перестает течь, а значит, можно не торопиться.

Пальцы Рубенса отбивают последние удары тика и замирают. Сара расслабленно шепчет:

– Держи свою Грацию, Рома.

Максим Кабир

Курьи ножки

Если бы Женю попросили рассказать, какие эмоции будила в нем та телепередача, он поведал бы о тревоге, возникавшей всякий раз, когда мультяшная изба выскакивала из-за условных елей. Рисованной была заставка, а дальше следовал десятиминутный балаганчик с куклами-перчатками. Миновало больше двадцати лет, а Женя помнил пучки прутиков на заднике – имитацию знахарских трав; помнил луну в оконце – намалеванный на бумажке полумесяц с глазом; даже музыку помнил, такую вроде бы шелестящую, подступающую к маленьким зрителям.

Передача называлась «Курьи ножки», ее с девяносто шестого по девяносто девятый крутил местный канал «Альтаир». Ничего особенного, копеечное подражание «Спокойной ночи, малыши!», только вместо свиномедвежьего зоопарка там колобродили персонажи русского фольклора. Основными героями были Леший Леша, Баба Яга и Вий. Наведывались в избушку на курьих ножках гости: домовенок, кот, кикимора. Сюжет развивался по накатанной схеме. Всплывала некая научная или педагогическая проблема (почему нельзя лизать качели на морозе, почему в космосе невесомость, почему вода не горит), Баба Яга растолковывала, озорной Леший все перевирал. Оно как бы смешно должно быть, но Женя не смеялся, а губы поджимал. Пока взрослые люди, прятавшиеся под столом, говорили писклявыми голосами, Женя чувствовал себя неуютно и одиноко, как пес, бродящий в заоконном тумане, как последний вареник на тарелке, о котором мама говорила: не съешь – он плакать будет.

Заканчивалась передача так: отчаявшаяся Яга привлекала к спору Вия. Тот сидел на стульчике у бревенчатой стены, «дремал», а в финале Яга поднимала его веко, и циклоп вступал в беседу, быстренько все разжевывал, подводил итоги. И никаких мультиков.

Жене въелся в память выпуск, в котором веко Вия было поднято изначально, с первых кадров – забыли опустить. Сохранилось кислое, точно электрод, ощущение, что из лобастого «Панасоника» циклоп таращится прямо на Женю. Дети присылали в избушку письма – периодически их приносил Бабе Яге домовой; устраивали конкурс на лучший рисунок. Сомнительно, что кто-то, кроме Жени, ежился под одеялом при виде сказочной компании.

Женя спал в гостиной напротив телевизора. Передача шла довольно поздно: в десять, что ли, после городских новостей. Мама смотрела новости, погоду на завтра, а «Ножки» оставляла, чтобы сын развивался.

Воспитывала Женю однополая пара: мама с бабушкой. Семья была верующая. Не сектанты-затворники, а здоровое постсоветское православие, которому не мешает крупица астрологии, щепотка вульгарного буддизма про реинкарнации и всякие милые языческие ритуалы, вроде показывания монетки молодому месяцу, чтоб деньги водились.

Бабушка учила внука креститься, подсовывала детскую Библию, а еще самую малость контролировала телевизионные вкусы внука. Показывали «Секретные материалы», или мультик про Дракулито Вампиреныша, или советский пластилиновый мультфильм про чертей – бабушка фыркала и отвоевывала пульт. «Бесы» – говорила. Даже роботов из «Острова ржавого генерала», заблуждаясь, бесами обозвала.

Слово «черт» сама никогда не употребляла, то есть «хуй» сказать могла (на соседа: хуй конторский), но вместо «черт» бурчала виновато: «на букву "ч"». Будто, проговорись она, ляпни, рогатики полезут из стен. И Женя долго этого слова избегал, лет до пятнадцати. Неприятным оно было, ладно по-старому написанное: «чорт», но с этой вот рогатенькой «е» – царапучее, муторное.

Однажды на день рождения Женя получил от ровесницы в подарок красиво оформленный сборник Пушкина, так он ножничками вырезал иллюстрацию с хвостатым адожителем. В другой раз склеил «ПВА» страницы «Древнегреческой мифологии», где были фавны. Еще в Сочи испугался ряженого: на ходулях, морда в ваксе, сзади веревка с кисточкой. Семилетний Женя едва маме под сарафан не кинулся.

«Курьи ножки», в отличие от пластилиновых чертовников, легко проходили бабушкину цензуру. Наверное потому, что ч…й среди персонажей не было, да и выглядели куклы совсем уж невинно. Так почему же у Жени мурашки бежали по спине при звуках вступительной мелодии?

«Альтаир» не только показывал, но и снимал передачу, потому за пределами города и прилегающих сел никто о Лешем Леше не слышал. Локальным мемом стала фраза «давайте, ребята, спросим у Вия», подходила она к любому случаю. «Где зарплата?» «Когда мы заживем нормально?» «Почему чиновники воруют?» Вий – эдакий Виктор Сиднев или Ровшан Аскеров от мира нечисти – ответы скрывал.