"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Кольнула и тотчас ушла. Из мебели лишь огромный, на полкомнаты, диван и высокий табурет: так могут жить только одинокие мужчины.

– Смотри. – Рома снял со стены одну из картин, поднес поближе. – Называется «Три грации». Не оригинал, конечно, но мне удалось достать хорошую копию.

Сара наклонила голову. Кисть мастера на полотне придала наливным женским формам непривычную легкость, и эта странность, неуместная деталь, заставляла всматриваться в каждую черточку на рыхлых ягодицах натурщиц, вызывая смесь робости и восхищения.

– Рембрандт, Тициан, все они воспевали ту чувственную телесность, что делала женщин того времени равными Богиням! И только Рубенс мог разглядеть нечто еще. Истинную грацию, присущую первородной красоте.

– Вот откуда твое прозвище. – Сара слабо улыбнулась.

Она подумала, что если целлюлит барышень так заметен на уменьшенной репродукции, то как же он бросается в глаза с оригинала.

– Мы потеряли содержание в погоне за формой, – грустно добавил Рома. – Видим проблемы в бедрах, но не замечаем их в головах.

Сара считала, что месяца достаточно. Месяца встреч, прогулок под первым снегом и пары теплых перчаток на двоих. Ей даже удалось отвоевать кусочек самолюбия и сбросить пару килограммов…

Она знала, что художник верит в свои слова, что затеял этот разговор не обидной шутки ради. И месяца должно быть достаточно, чтобы поверить самой… но едва она задумывалась над этим, как перед глазами с легким щелчком пробегала ненавистная стрелка весов.

– Я вижу эту грацию в тебе…

– Рома, я толстая! – Сара не выдержала, мотнула головой. – С детства я ложилась на краю кровати и ждала, когда же, наконец, придет серый волк и откусит на хрен эти бока. И не надо говорить мне про принятие, ты ничего, слышишь, ничего не знаешь о том, каково это! Может, в пятнадцатом или каком там веке это… – Сара ткнула в картину. – …это считалось признаком благородства, достатка и плодовитости. Но сейчас это признак болезни.

Со стен на нее взирали Богини ренессанса, и Саре стало неуютно из-за своих слов. Она съежилась, мелко подрагивая, и плотнее обхватила руками живот.

Рома прислонил картину к дивану и опустился на корточки. Коснулся веснушчатого предплечья.

– Позволь показать тебя моими глазами. Тебе не надо ничего принимать, не надо ни во что верить. Мои краски честнее всяких слов.

Сара подняла голову, вытерла ладонью влажные щеки.

– Ладно, Рубенс. Забери меня в Ренессанс.

92 килограмма

Когда Рубенс достает из ее рта обслюнявленный кляп, Саре хочется цепануть за бледные пальцы, почувствовать, как хрустят фаланги на зубах. Она сдерживает крик и борется с желанием плюнуть в нависшую щетину.

– Я опять увлекся, да? – Он по-прежнему избегает смотреть в глаза. Больше не выглядит таким уверенным. Уверенность ушла из него вместе с эрекцией. – Прости меня, ладно? Любимая моя…

Сара тяжело дышит. Наблюдает, как Рубенс снимает шпагат с ее опухших, раскрасневшихся ног. Она ждет, когда снова сможет стать на твердый пол, растереть зудящую кожу.

– Я думал, тебе понравится, – бормочет Рубенс.

Он действительно слишком часто «увлекается»… Долгое время Саре удавалось списывать его фантазии в постели на темперамент творческой натуры. Все эти взбитые сливки на сосках и суши на животе… Она училась получать оргазм липкой и пропахшей рыбой, пока солоноватые запахи моря не сменились запахом лакированной кожи и металла на запястьях.

Но даже тогда Рубенс не «увлекался».

А в начале лета он отвез ее в тихий дачный домик, где годами творил в одиночестве, и который куда больше, чем городская квартира, напоминал рабочую студию, заваленную недописанными полотнами. Рубенс отпер неприметную дверь, окрашенную в тот же цвет, что и стены прихожей, повел за собой по узкой лестнице вниз. И подарил Саре подвал.

Да, именно так и выразился:

– Я дарю его тебе! Теперь это твое место. Место, где ты можешь быть собой.

Просторный, с праздничными гирляндами на стенах, огромной кроватью, плазмой и забитым «Коммунаркой» и «Рошеном» холодильничком.

В тот день Сара впервые задумалась о том, что Рубенс «увлекается», пока рассматривала прилагающиеся к подарку секс-качели. Поначалу ей было даже смешно представить себя среди этих строп и ремней, уж больно ненадежно выглядела свисающая с потолка конструкция.

Но следующие месяцы они здорово повеселились с этой игрушкой, и все опасения Сары залегли на глубину, утрамбовались едой и хорошим сексом. Больше не нужно было тратить силы, чтобы ворочать собственную тушу на кровати, стропы позволяли почувствовать невиданную легкость, открывали путь к новым позициям и ощущениям.

…Сара висит и ждет. Тело все еще болит от веревок. Ей не нравится медлительность Ромы, не нравятся мысли, что норовят залезть в голову. Но пока под ногами нет опоры, пока нельзя подняться из подвала и проветрить голову, затравленные в самое нутро догадки будут подкатывать жгучей тошнотой, сбивать дыхание.

И после сегодняшнего их больше не выйдет игнорировать.

– Ты же знаешь, как я тебя люблю. – Рубенс, наконец, подходит и заглядывает в глаза. – Как ты мне дорога.

И веревки будут затягиваться все туже, пока однажды не порежут плоть. Ведь даже качели он купил в БДСМ версии, с надежной фиксацией щиколоток и запястий.

– Когда я тебя вижу… твою красоту, – Рубенс гладит Сару по голове. – Я теряю рассудок. Без твоей красоты этот мир для меня ничто.

Все это время им двигало нечто большее, чем скука или потребность в экспериментах. Только Сара. Словно каждый набранный ею килограмм подсыпал углей ему в штаны.

– Ты совершенна. Я не могу себе позволить потерять тебя.

Она все еще висит. Ремни все так же держат по рукам и ногам, фиксируя в нелепой позе, словно в гинекологическом кресле.

– Развяжи. Меня. – Сара старается говорить как можно четче, но голос получается тише и мягче, чем ей хотелось бы.

Рубенс улыбается и продолжает водить пальцами по ее волосам.

– Рубенс… Рома, это уже совсем не прикольно! – Сара запрокидывает голову, чтобы лучше его видеть. – Давай развязывай, слышишь?

Кровь приливает ко лбу, бьет по вискам. На миг кажется, что пол и потолок меняются местами, не разобрать где что. Скрип пружины больно врезается в уши.

– Мне страшно. – Сара жмурится, стискивая зубы. – Развяжи меня… Развяжи, развяжи, развяжи!

80 килограммов

– Ты почти ничего не съела.

– Наелась, – соврала Сара и с сожалением посмотрела на отодвинутую тарелку. В желудке колыхнулась непривычная пустота.

Горели свечи, но едко-приторную «лаванду» заглушал теплый запах ужина.

– Невкусно? – Рома шкрябал вилкой, собирая густой соус. – Я старался.

Паста в сливках с грибами и ветчиной, рядом целая миска тертого пармезана… Как может быть невкусно?

– Знаю, милый, мне все очень понравилось, – осторожно начала Сара, потирая вспотевшие ладони. Тихонечко придвинулась к угрюмому художнику. – Но я не думаю, что мне стоит есть с тобой… так много. На кухне ты волшебник. Но по тебе вообще не видно! А я и так набрала за последние месяцы…

Рома встал так резко, что чуть не опрокинул свою тарелку. Обошел стол, замаячил по комнате.

– У меня не получается достучаться до тебя, Сара. У кого тогда получится? На кого ты хочешь равняться? – Художник не повышал голос, но от его интонаций, скрипучих и холодных, как промерзшие дверные петли, Сара ежилась, ей сразу хотелось спрятаться под пледом с головой и не показывать носа. – На этих инста-телок, что вливают в себя тонны дерьма, выдавая это за здоровый образ жизни? Чьих мозгов хватает только на подсчет калорий. Чей потолок – это бегать на дорожке и фоткаться в зеркалах, а потом внушать всем и каждому, что вот оно, совершенство, что только так и не иначе – норма. И слушают же их, несут им деньги. Сидят миллионы недотраханных, обиженных, озлобленных и слушают, смотрят, как на них выливают помои проданных и давно загаженных идеалов…