"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич
– Страшно, – согласился Андрей, дожевывая хлеб. – Только Бог не оставит, верить надобно и терпеть. Верою и терпеньем спасемся.
– Так и матушка говорит, – Аленка поежилась. – А я терпеть не люблю, не умею. Батюшка меня Невтерпежей за это прозвал.
Она вдруг примолкла, став похожей на птенчика, выпавшего из гнезда. Аленка всегда замыкалась, когда упоминала отца, давно пропавшего без вести. Сгинул тот и концов не нашли, а она все верила, что отец однажды вернется, ждала, когда скрипнет калитка и затрещит рассохшееся без мужского присмотра крыльцо…
Аленка молчала, молчал и Андрей, перетирая загрубевшими пальцами известковый раствор. И в молчании этом сути было больше, чем в ином разговоре.
– Пойду я, – опомнилась Аленка. – Делов куча и матушке надо помочь. А ты рисуй, не отлынивай, я проверю.
Андрей проводил ее взглядом. Тонкая фигурка заскользила по лесам, спрыгнула на мраморный пол и, едва заметно приволакивая левую ногу, направилась к раскрытым дверям. Обернулась, махнула рукой и крикнула, прежде чем уйти за порог:
– Не буду терпеть! Слышишь? Не буду и все!
Тьма заполнила землю и небеса черным, удушающим облаком, и Андрей увяз в ней, словно в смрадном болоте. Тьма стонала, тьма выла, тьма причитала на разные голоса, и голоса эти были похожи на шуршание палой листвы: бесплотные, жухлые, лишенные всякой жизни и божьей искры. Обрывки молитв и страшные богохульства смешивались и переплетались между собой, приходя из ничего и уходя в никуда. Порой тьма подсвечивалась далекими грязно-желтыми вспышками. Андрей не понимал, тонет он или парит, ослеп или зряч, оглох или слышит, падает в Ад или возносится в Рай. Тьма смеялась, тьма причитала, тьма скулила щенящейся сукой. И в этой темноте что-то пряталось. Что-то жуткое и бестелесное, ненасытное и голодное, разорванное на куски и сращенное заново, полное ненависти, злобы и лютой тоски. Древнее, словно звезды, и такое же ледяное. Андрей чувствовал исходящую из тьмы вонь старых пожарищ и раскопанных братских могил. А потом в темноте распахнулись два огромных багровеющих ока, видящих Андрея насквозь. Он задергался, сорвался на крик, но крика не было. Была только боль. И было пламя, в котором миру суждено сгореть без следа…
…Андрей очнулся рывком, вырвался из кошмара и едва не сверзился из-под купола вниз, вовремя почувствовав под рукой пустоту. Откинулся на шершавые доски и попытался вздохнуть, втянуть в себя раскаленный адовым пламенем воздух. Сердце прыгало, руки ныли, голова налилась киселем. Андрей лежал, бессмысленно вглядываясь в кромешную тьму, втягивая пресный запах сырой штукатурки и чувствуя нарастающий страх. Здесь, в зловещей, слепой темноте спящего храма он был не один.
– Кто тут? – прошептал он, нащупав под рубахой нательный крест. – Покажись!
Тьма не ответила. Горячий ветер пронесся над куполом, взъерошил волосы. Он услышал, как хлопнула дверная створка и зашуршали ветви деревьев. Затем наступила тишина. Андрей долго вслушивался в темноту, пытаясь различить посторонние звуки, но все было тихо; лишь бронзовый крестик нагрелся и жег кожу, будто огнем. Он хотел крикнуть, но из горла вырвался только сдавленный сип. Задыхаясь, он рванул на груди рубаху и без сил повалился на скрипучие доски.
Когда он проснулся, уже рассвело. Андрей стряхнул со лба проступившую испарину, огляделся по сторонам. Собор был пуст. Он попытался вспомнить, что произошло с ним ночью, но мысли в голове путались, словно мухи в паучьих тенетах. Глянув вниз, Андрей почувствовал тошноту, хотя отродясь не боялся высоты. «И как угораздило заснуть прямо здесь?!» – подумал он.
Почувствовав жажду, он осторожно спустился по деревянным перекладинам. В висках будто стучали два молотка, оттого Андрей часто останавливался, чтобы перевести дух. Спустившись, он на минуту присел возле лестницы, прислушиваясь к биению сердца, потом встал, опираясь на леса, и вышел за порог, прихватив с собой узловатую палку. Осенний воздух освежил его, и Андрей пошел по тропинке в сторону колодца.
Увенчанный двускатной крышей деревянный сруб одиноко чернел среди потерявших листья кустов бузины. На полдороге Андрей замедлил шаг, разглядев жирного ворона, сидящего на деревянном коньке. Птица повернула голову и посмотрела на него с ленивым интересом.
– Кыш! Кыш отсюда! – прикрикнул Андрей.
Ворон захлопал крыльями, но остался на месте. Черные угольки глаз буравили Андрея, словно ножи.
– Ах ты…
Он замахнулся палкой, и ворон, громко каркнув, тяжело поднялся в воздух. Из клюва птицы выпало что-то похожее на жирного белого червяка и упало в колодец. Андрей, наклонившись, вгляделся в темный провал. Внизу, на глубине трех саженей, едва касаясь краев полусгнившего сруба, плавало чуть притопленное деревянное ведро. Андрей торопливо закрутил ворот. Когда ведро показалось над срубом, Андрей заглянул в него и тут же отпрянул, осенив себя крестом. На дне ведра лежала выроненная птицей добыча – отрубленный палец. Тут же всплыли в голове страшные рассказы о людях, потерявших из-за чумы и голода человеческий облик и решившихся на страшный грех человекоядства. Андрей бросил ведро обратно в колодец – пить все равно расхотелось. Он собрался вернуться в собор и продолжить работу над фресками, но что-то влекло его в другую сторону. С минуту он постоял в нерешительности, а потом ноги сами понесли его в сторону Аленкиного дома.
Ремесленная слобода, в которой жили Аленка с матерью, вплотную примыкала к монастырским землям. Дорога занимала всего две версты, но для ослабевшего от голода и тяжелого труда Андрея она показалась впятеро длинней. Добравшись до крайних посадских изб, Андрей остановился. Прежде, до мора, он не раз бывал здесь: заказывал у мастеровых кисти, краски и все остальное, потребное для монастыря. Теперь многие избы стояли брошенными, разбитыми, а то и сгоревшими. Вокруг были разбросаны обрывки одежды и запачканные кровью льняные тряпки. По земле, оглашая воздух противными криками, вразвалку ходили сытые вороны; вторя им за стенами домов подвывали больные и немощные люди.
Мертвецов Андрей увидел раньше, чем живых. Один лежал возле покосившегося забора, вцепившись скрюченными пальцами в засохшую грязь. Другой распластался прямо посреди улицы, уставившись выклеванными глазами в хмурое небо. Третий… Андрей готов был поклясться, что третий умер не от чумы. Голова несчастного была изувечена так, что лица не разобрать; из разорванной груди торчали осколки ребер. Приблизившись, Андрей увидел, что нутро мертвеца было выедено, и от этого зрелища его замутило.
Разорвавший тишину испуганный крик заставил его встрепенуться. Андрей перехватил палку поудобнее и завертел головой, силясь угадать, откуда кричали. Крик повторился, – громче, отчаяннее. Следом послышалась матерная брань и звуки ударов.
– Люди-и! Помогите, миленькие! Убивают!!!
Андрей бросился на крик. Сквозь пелену тумана он разглядел троих тощих грязных мужиков, остервенело колотивших четвертого, лежащего на земле. Жертва прикрыла голову ладонями и тихонько подвывала в ответ на пинки и удары. Вокруг них носилась невысокая простоволосая женщина, пытавшаяся вцепиться то в одну, то в другую фигуру из этой троицы, но те отшвыривали ее в сторону, как надоедливую шавку. Андрей вздрогнул, узнав в бесстрашной женщине травницу-Прасковью – Аленкину мать.
– Стойте! – крикнул Андрей. – Остановитесь!
– Иди куда шел, монах! – отозвался хмурый, диковатого вида мужик. – За дело лупим, вора споймали. К Мефодию в избу пробрался, щей горшок пытался украсть, а силенок нет, опрокинул, паскуда, и с пола лакал. Там и нашли. Иди монах, сами решим.
– Не судите, православные! – Андрей пошел на слободских мужиков, попросив Бога придать ему сил и решимости. Знал, чем рискует, а по-другому не мог. Нет страшней преступленья, чем в голодный год последнюю снедь воровать: убьют мужики парня и не моргнут. За горшок пустых щей, за хлеба корку, за помоев ведро – ведь у каждого семья, у каждого дети… – Оставьте его, Христом-Богом прошу. Явился Сатана, тела и души изъязвил, а вы, люди добрые, отриньте рогатого, не возьмите смертного греха. Тем и спасетесь.
