Чак Хоган - Штамм Закат
В фойе нью-йоркского отделения аукционного дома «Сотбис», что на пересечении 72-й улицы и Йорк-авеню, Сетракян и Фет вошли вместе, и Сетракян тут же попросил провести их в комнату регистрации. Там он предъявил чек, выписанный на один из швейцарских банков, и, после того как с этим банком связались по стационарному телефону, чек был мгновенно подтвержден.
— Добро пожаловать в «Сотбис», господин Сетракян.
Профессору выдали табличку с номером «23». Служащий провел его к лифту и сопроводил до десятого этажа. У входа на этаж Сетракяна остановили и попросили сдать пальто и трость с набалдашником в виде волчьей головы. Профессор неохотно подчинился. Взамен ему выдали пластиковую карточку, и Сетракян засунул ее в часовой карманчик жилета. Фета пропустили только на галерку: занимать сидячие места в самом зале разрешалось лишь тем, кто получил таблички с номерами. Фет остался на задах галерки, подумав, что это будет, наверное, лучше всего: стоя там, он мог видеть весь зал.
Аукцион проводился в условиях строжайших мер безопасности. Сетракян занял место в четвертом ряду. Не очень близко, но в то же время и не очень далеко. Он уселся рядом с проходом, положив на колено нумерованную табличку. Сцена перед ним была ярко освещена. Распорядитель в белых перчатках наполнил водой стакан для аукциониста, после чего скрылся за незаметной для сидящих в зале дверью служебного выхода.
Место для демонстрации лотов было выделено в левой части сцены. Медный пюпитр ждал, когда на него выложат первые предметы, значащиеся в каталоге. На большом видеоэкране вверху высвечивалось пока только одно слово: «Сотбис».
Первые десять-пятнадцать рядов были почти заполнены, но в задней части зала оставались и пустые кресла. Тем не менее многие участники аукциона присутствовали здесь только для того, чтобы занять места; это были служащие, нанятые в целях создания массовости мероприятия, в их глазах отсутствовало выражение стальной, расчетливой внимательности, отличающее истинных покупателей. По сторонам зала — в проходах между крайними креслами рядов и подвижными стенами, расставленными пошире для максимальной вместимости, — толпилось много людей; не меньше народу скопилось и в задней части, на галерке. На большинстве зрителей были маски и перчатки.
Аукцион — это прежде всего рынок, но в не меньшей степени это еще и театр. Во всей церемонии отчетливо чувствовалась атмосфера декадентства, fin-de-siecle, конца позапрошлого века: финальная вспышка крикливого мотовства, последний выдох — последнее издыхание — капитализма перед лицом неминуемой экономической погибели. Большинство присутствующих собрались исключительно ради самого представления. Это были скорее разнаряжен-ные плакальщики на заупокойной службе.
При появлении аукциониста возбуждение публики стало нарастать. Аукционист произнес несколько вступительных слов, напомнил о правилах, обязательных для покупателей, — зал всколыхнулся от предвкушения, — и наконец удар молоточка возвестил о начале аукциона.
Несколько первых лотов представляли собой небольшие барочные живописные полотна — это была всего лишь закуска, необходимая для возбуждения аппетита перед основным блюдом.
Почему же Сетракян был так напряжен? Почему ему было столь не по себе? Откуда этот внезапный приступ паранойи? Бездонные карманы Древних сегодня были и его бездонными карманами. Совершенно очевидно, что книга, за которой он так долго гонялся, скоро будет в его руках.
Сидя там, где он сидел, среди людей, Сетракян чувствовал себя странным образом оголенным. Ощущение было такое... будто за ним наблюдает пара глаз, причем наблюдает не отвлеченно, а понимающе. Эти глаза видели его насквозь, и взгляд их был хорошо знаком Сетракяну.
Он обнаружил источник своей паранойи за дымчатыми стеклами очков, в трех рядах позади, в соседней секции зала, отделенной от него проходом. Глаза принадлежали человеку, одетому в костюм из темной ткани, руки его были затянуты в черные кожаные перчатки. Томас Айххорст.
Лицо нациста выглядело очень гладким, словно обитым кожей, а тело в целом казалось даже слишком уж хорошо сохранившимся. Конечно, там присутствовали и грим телесного цвета, и парик... но все-таки было кое-что еще. Неужели пластическая хирургия? Неужели они держат под замком какого-нибудь безумного врача и тот работает над внешностью Айххорста, чтобы этот немертвый мало отличался от людей и мог спокойно ходить-бродить среди живых? Хотя пол-лица нациста скрывалось за большими темными очками, Сетракян понял — от осознания этого его даже прошиб холодный пот, — что Айххорст смотрит ему прямо в глаза.
Аврааму не было еще и двадцати, когда он попал в лагерь, — вот теми молодыми глазами Сетракян и смотрел теперь на бывшего коменданта Треблинки, испытывая при этом тот же самый жгучий ужас в сочетании с совсем уж безрассудной паникой. Тогда, в том лагере смерти, это злобное, порочное существо — когда оно еще было человеком — повелевало жизнью и смертью. С тех пор минуло почти семьдесят лет... но сейчас кошмар давно ушедших дней нахлынул на Сетракяна, будто все происходило не далее чем вчера. Этот зверь, это чудовище... — оно словно бы обрело новую силу, стократно умноженную.
Пищевод старика обожгло резкой болью — он едва не захлебнулся подступившей к горлу желчью.
Айххорст кивнул Сетракяну. Кивок был весьма учтивый. И весьма сердечный.
Айххорст даже вроде как улыбнулся. Только на самом деле это была не улыбка — просто способ приоткрыть рот, чтобы Сетракян мельком увидел внутри кончик жала, подрагивавший меж накрашенных губ.
Сетракян снова повернулся лицом к сцене. Его изуродованные руки бешено тряслись, но он постарался скрыть это — старый человек должен стыдиться своих юношеских страхов.
Айххорст пришел сюда за книгой. Он будет сражаться за нее, заменив собой Владыку, — сражаться на деньги Элдрича Палмера.
Сетракян полез в карман и нащупал своими скрюченными пальцами коробочку с таблетками. Достать лекарство было трудно вдвойне — профессор не хотел, чтобы Айххорст увидел, насколько ему нехорошо, и возликовал от этого.
Сетракян незаметно сунул под язык таблетку нитроглицерина и стал ждать, когда лекарство окажет действие. Он дал себе обет: даже если ему суждено испустить здесь дух, он все равно побьет этого нациста.
Твое сердце, еврей, бьется неровно.
Внешне Сетракян ничем не выдал, что в его голове загремел этот голос. Как ни трудно ему было, он справился с собой и ни малейшим образом не отреагировал на появление в своем мозгу самого нежелательного из всех возможных гостей.
Перед его глазами исчезла сцена, исчез аукционист. Вокруг исчезли Манхэттен и весь Североамериканский континент. Сейчас Сетракян видел только колючую проволоку, окружавшую лагерь. Видел грязь, перемешанную с кровью, и изможденные лица своих товарищей ремесленников.
Он увидел Айххорста, сидевшего на его любимом жеребце. Этот конь был единственным живым существом в лагере, к которому Айххорст питал хоть какое-то расположение, проявляемое, например, в виде морковок и яблок: комендант обожал кормить свою зверюгу на глазах голодающих заключенных. Айххорст любил вонзать пятки в бока жеребца, чтобы тот с неистовым ржанием вставал на дыбы. А еще он любил упражняться в меткости стрельбы из «Люгера», сидя на брыкающемся жеребце. При каждом построении заключенных один из узников, случайно выбранный, обязательно бывал казнен таким образом. Трижды это происходило с людьми, стоявшими в шаге от Сетракяна.
Когда ты вошел, я заметил твоего телохранителя.
Неужели он имел в виду Фета? Сетракян повернулся и увидел Василия среди зрителей на задах галерки — он расположился рядом с двумя хорошо одетыми телохранителями, стоявшими по обе стороны от выхода. В своем крысоловском комбинезоне Фет выглядел здесь совершенно не от мира сего.
Это Феторский, разве не так ? Чистокровный украинец. В его жилах - крайне редкий напиток высшей марки. Горький, солоноватый, но с очень сильным послевкусием. Ты должен знать, еврей, я ведь отменный знаток человеческой крови. Мой нос никогда не лжет, Я учуял этот букет сразу, едва только твой украинец вошел. Так же как узнал линию его челюсти. Разве тебе это ничего не говорит ?
От слов монстра у Сетракяна защемило сердце. И потому, что он лютой ненавистью ненавидел того, кто вещал в его голове. Но еще и потому, что слова эти, на слух Сетракяна, звучали правдоподобно.
В лагере, возникшем перед его внутренним взором, он увидел крупного мужчину в черной форме, какие носили охранники-украинцы, — тот одной рукой, облаченной в черную перчатку, почтительно придерживал за уздечку айххор-стова жеребца, а другой — подавал коменданту его «Люгер».
