Виктор Точинов - Сандрийон
Так и есть — небо на востоке оказалось не то чтобы светлым, но чуть менее темным. Не иначе как звонарь Гризье выпил вчера больше обычного… Пора будить Мари-Николь — по опыту прошлых лет Роже-Анж знал, что гости с бала начнут разъезжаться через час-другой, но приготовиться стоило заранее. Он шагнул обратно в дом, стараясь дышать ртом — после ночной свежести густые испарения давно не мытых тел казались особенно отвратительными.
Дверь чуланчика, где ночевала Мари-Николь, отворилась с пронзительным скрипом. Роже-Анж специально не смазывал петли — не для того он бережет дочку, чтобы кто-то из недоумков-сыновей залез к ней под юбку и порушил все великие планы… (На самом деле двое старших лишь считались сыновьями Роже-Анжа, будучи в действительности его единокровными братьями, — покойный отец тоже был не прочь пошалить с невесткой.)
Мари-Николь посапывала, свернувшись клубком, подтянув колени к подбородку — иначе на полу крохотного помещения было попросту не разместиться. Роже-Анж пнул ее — легонечко, чтобы, чего доброго, не остался синяк. Прошипел:
— Вставай, дармоедка…
Потом Мари-Николь мылась на улице, под навесом, вскрикивая от ледяной воды. Роже-Анж стоял рядом, придирчиво разглядывал ее грудь, живот, бедра… Хороша, спору нет, хоть сейчас под принца… Нет, конечно же, Роже-Анж не мечтал, что на его дочь упадет благосклонный взгляд столь высокой особы. Однако старый Козиньяк (тоже владевший участком, очень удачно расположенным у дороги) продал два года назад дочь проезжему секретарю королевского суда из Монбазона, — и дела его круто пошли в гору, прикупил виноградник у вдовы Люро, а сейчас торгуется с кривым Венье насчет покупки мельницы…
Рассвет близился. Роже-Анж принес дочери хранившиеся в запертом сундуке выходное платье, бирюзовое ожерелье и нарядные башмачки из красной кожи. Мари-Николь, закутанная в холщовое полотенце, дрожала и смотрелась не слишком-то прельстительно. Пришлось исправлять дело — аккуратно положив сложенное платье на чурбак, Роже-Анж обнял дочь, мял ей грудь заскорузлой, мозолистой ладонью, вторая скользнула вниз… Остановился старик с трудом, но своего добился: Мари-Николь покрылась румянцем, глаза поблескивали, дыхание бурно вздымало грудь…
— Одевайся, — буркнул Роже-Анж и отвернулся. Затем подумал, что если принц — или хотя бы секретарь суда — нынешним летом не подвернется, то он сам опробует это яблочко. Перезревшие плоды начинают гнить…
Вручил дочери деревянные грабли, отправил к дороге — вновь разметать сено, уложенное вчера вечером в аккуратную копну.
Восток все больше наливался светом, уже можно было разглядеть купол церкви и колокольню, различить в темной стене леса отдельные деревья. Скоро гости его высочества начнут разъезжаться. Да и вчерашних дворян, спрашивавших про аббата, нельзя сбрасывать со счетов — Роже-Анж заметил, как один из них пялился на грудь его дочери…
Пора поднимать домочадцев, хватит им бездельничать. Роже-Анж тяжело пошагал к дому, но остановился, услышав от дороги истошный крик:
— Оте-е-е-е-ец!!!
Ну что там у нее… На грабли наступила? Он поспешил к дочери. Подойдя, решил было, что понял причину ее испуга: из-под ног метнулась огромная крыса — как-то неловко, несколько боком, прихрамывая на обе левые лапы… Но закричала Мари-Николь не при виде грызуна.
— Э-э-э… — только и сказал Роже-Анж, потянувшись к затылку привычным жестом.
На дороге лежала тыква. Да что там тыква — тыквища, не то король, не то кардинал всех тыкв. Огромная, рыже-красная, необхватная… Откуда она здесь? Да еще в такое время? Прошлогодний урожай давно съеден, и тыквы сейчас зеленые, с кулак размером…
— Отец… — лепетала Мари-Николь, — она… она… Она говорит!!
Губы девушки подрагивали. Роже-Анж собрался огреть ее пониже спины рукоятью граблей, — какому же принцу, скажите на милость, приглянется слабоумная, несущая всякую чушь? И тут он сам услышал — далекий, еле слышный женский голос, раздающийся словно бы прямо в голове…
Роже-Анж осторожно шагнул к чудо-тыкве, и голос стал громче — сидящая не то в гигантском овоще, не то в голове женщина умоляла спасти ее отсюда, и порола какую-то ахинею о часах, не вовремя пробивших…
— Сгинь, сатана, — пробормотал Роже-Анж, осеняя себя крестным знамением.
* * *Под утро обильные возлияния сделали свое дело. Арман де Леру если и вспоминал про заутреню, то в далеко не благочестивых выражениях: какого дьявола, в самом деле, он должен исполнять чужие обязанности? Да и вообще, завтра же отправится в Париж, и объявит семье, что бросает постылую каторгу, — пускай-ка братец Жан-Франсуа отрабатывает бенефиций, хватит ему бездельничать! А его, Армана, призвание — литература!
— Но сегодня, друзья, мы поедем к моей Сандрийон! — восклицал Арман. — И вы убедитесь, какие жемчужины попадаются в здешней навозной куче! Я уверен, что она вернулась задолго до полуночи, даже не попав в бальную залу, и нуждается в утешении, — а сотня экю сделает лесничего весьма сговорчивым, и он не будет возражать, если мы прокатимся с его дочерью развлечься в Монбазон! Выезжаем немедленно!
Пошатываясь, он направился к дому, переодеться. Бриссак, тоже весьма разгоряченный вином, был не прочь составить компанию приятелю. Д'Антраг ближе к рассвету впал в меланхолию и никаких возражений не высказал.
Сонные слуги седлали коней, когда заявился встрепанный, с соломой в волосах крестьянский парень: очень важное, мол, дело к господину аббату. На графа и Бриссака он глянул с опаской, и, нагнувшись к уху де Леру, горячо что-то зашептал. Арман сидел с брезгливой миной — наверняка изо рта парня разило отнюдь не флорентийскими благовониями.
— Тыква?! — вскричал аббат, не дослушав. — Человеческим голосом?! Сожгите ее к чертям! Спалите на самой большой поленице! И не забудьте положить туда же двухголового теленка!
— И габель, — подсказал Бриссак.
— Да, да, и габель! В огонь все порождения дьявола! В очистительное пламя!
…Когда они проезжали окраиной Сен-Пьера, со стороны церкви донесся отчаянный, оглушительный вопль — трудно было представить, что его способен издать человек либо животное. Бриссак придержал коня, потянул носом воздух. Покачал головой:
— Похоже, они и в самом деле жгут теленка… Явственно тянет горелой плотью.
— Да пропади они пропадом, фанатики и мракобесы! — откликнулся Арман, по-прежнему возбужденный. — Поспешим, друзья, нас ждет Сандрийон, моя Сандрийон!!
ЭПИЛОГ,
в котором объясняются некоторые события пролога, а некоторые навсегда остаются загадкой
