Ядвига Войцеховская - По ту сторону стаи
Рано, рано я сказала "не бывать тому" - оказалось, ещё как бывать, если не хватает всего каких-нибудь пятнадцати минут. Однако никто не учёл одного: когда перестаёшь обращать внимание на холод, к этому можно привыкнуть.
Если ты не хочешь менять прошлое. Если твоё место в мире - исполнитель. И твоя профессия - ликвидатор. "Чистильщик".
Но имеются у меня, конечно, и кошмары.
Мысль, что я не додумалась вскрыть вены получасом раньше и позволила стажёру вытащить меня обратно на этот свет. Это моя глупость. А глупость должна быть наказана.
Мысль, что я не могу вернуться к своему сюзерену и понести заслуженное наказание. За то, что попалась один раз. За то, что попалась другой раз.
Мысль, что мне не дотянуться до тех бородатых уродов и не перегрызть им глотки. А это было бы приятно: месть всегда сладка.
Межзеркалье полно отражений.
Передо мной - снова прошлое, как на ладони. Словно раскрытая книга, которую читаешь, но понимаешь лишь местами. Британия с её выверенными, как по линейке, газонами и чопорной аристократией, - и привольные леса Карпатских гор...
Хорошая память всё же проклятье: трубочка калейдоскопа снова поворачивается вокруг своей оси - словно заведённая. Я так и слышу, как с тихим шорохом скользят по картонной стенке, обклеенной красной бумагой с полумасками, разноцветные стёклышки - о, как нравилось мне когда-то смотреть на просвет картины, что складывались из них! И словно скребётся где-то в стене жук-точильщик, и горит в изголовье свеча. А рядом - кормилица. Она подтыкает одеяло, мне жарко, и я сержусь на неё, что окна затворены, несмотря на то, что так свежа летняя ночь...
- Рассказала б ты сказку, кормилица! - капризничаю я. Если не окно открыть - так хоть послушать сказки.
- А про что ясновельможная панна хочет? - она уж было соглашается, хотя давно пора спать, и будет беда, если дедушка увидит, что в моей комнате ещё горит свет. Так и чудится, что хлопнет о стену распахнутая дверь, и войдёт он.
- Расскажи про провидицу, - прошу я, зная, что кормилице и самой больше всего хочется шёпотом поведать о Кассандре Хэрриот - хоть она и считает, верно, что слишком страшно говорить о ведьмах к ночи - или, быть может, просто боится дедушки.
...Как мотылёк, трепещет пламя свечи в изголовье кровати, пляшут на стене таинственные тени. Хотела бы я хоть одним глазком посмотреть на настоящую ведьму - но нет: сказки на то и сказки, чтоб быть про то, на что не посмотришь, ведь ведьм не бывает. Шуршит в стене невидимый жук, и в игре теней чудится мне страшный-престрашный Пастух-"пшеводник": словно ему на голову надевают золотую корону и сажают на громадный трон, как человечьего короля с картинки в книге, а в руке у него сабля, на плечах волчья шкура, и он одним махом сносит голову атаману разбойников - тех самых, верно, что убили пани Зофью, и Язловецких, и, может, кого-то ещё... А в небе висит полная луна, красная, как кровь. Должно быть, он очень сильный, настоящий богатырь, иначе как может он справиться с волком-убийцей, водящим стаю? Убийца - холод пробирает меня до костей от этого слова, и в животе снова появляется кусок льда, а пальцы начинают ни с того ни с сего пахнуть мятой, чабрецом и маслянистой копотью сгоревшего шляхетского дома.
А ночью скелет в короне и с саблей, завёрнутый в саван, гонится за мной по пятам. Я бегу, бегу изо всех сил между стволами грабинника, огромные деревья смыкаются вокруг меня, точно хотят не пустить куда-то, и я вдруг проваливаюсь в груду прошлогодних листьев - и не могу шевельнуться. Скелет настигает меня и уже заносит над головой свою саблю, и я хочу крикнуть: "Постой, да ведь я не волк..." Грабы наклоняют свои верхушки, а меня словно кто-то хватает снизу и пытается утянуть в море шуршащей листвы... И тут брызги солнечного света падают сквозь открытое окно - и я просыпаюсь.
Странно знакомое слово - убийца, - оно поджидает меня через десять лет в зале Внутреннего Круга, где кресла, и лица, и моё имя произносят так, что слышат, наверное, все люди, сколько бы их ни было в Британии, до самого моря. Произносят вместе с этим словом, от которого в животе кусок льда - а после и сам ты начинаешь превращаться в лёд, думая только о мести, и снова пьянея от крови, как от вина...
Пустота Межзеркалья щедра. Всё самое страшное и самое прекрасное, что случалось, хранится здесь. Миллионы отражений.
...И вновь складываются в узор стёклышки в картонной трубочке, купленной у цыган на деревенской ярмарке. Стёклышко-льдинка - вмиг становится холодно и прозрачно вокруг, и будто звенит еле слышно воздух, чистый, как хрусталь. Я будто вижу напротив глаза хозяина, и хочу только одного - чтоб он приласкал меня, как любимую борзую. Мне больно, потому что это всего лишь мираж. Я не умею думать и решать, я умею только подчиняться - и хорошо делать своё дело. Подчиняться тому, кто наказывал и награждал, не пошевелив и пальцем. Два слова - и ты уже готов на что угодно: ползти на брюхе отсюда до Оркнейских островов или перерезать глотку любому, в том числе и себе. И после этого кто-то хотел, чтобы я поверила, что хозяина одолеет какой-то плебей, избранник толпы - только потому, что не в добрый час вспомнили дурацкую байку?!
Хозяин - точнее, человек от него и по его приказу - встретил меня в первый раз чуть ли не у ворот тюрьмы.
Утгардский стражник, сопровождая каждое слово тычками и пинками, доставил меня в странно тёплую Британию, сунул под нос какую-то бумагу - как выяснилось после очередной зуботычины, там надо было всего лишь расписаться, или хотя бы поставить крестик, если ты не отличался особой грамотностью или уже успел слегка рехнуться.
- Скоро снова встретимся, высокородная, так что не прощаюсь. Вшей выведи, - сказал конвоир и исчез.
Винсент - лорд, чёрт возьми, Винсент Близзард - был ещё в крепости, а имущество опечатали, то есть в Близзард-Холле меня ждали только закрытые двери, на которых красовался сургучный оттиск, - если этому самому поместью вообще повезло уцелеть. Вестибюль Сектора был позади, и вдруг ко мне подошёл какой-то хорошо одетый господин; я шарахнулась от него, как крыса, случайно вылезшая из подпола на солнечный свет. Где-то давно и не здесь мы были знакомы. Кафедральный собор в Варшаве - "Зайдём? Это забавно", - свечи и ладан. "Пшепрашем, шановная панна", - молодой тогда ещё шляхтич Юзеф Затопеч. Голуби на площади перед собором, крошки хлеба - и восьмидесятые...
- Пойдём, Ядвига, - говорит он. - Чши пани позволи? - и предлагает руку - мне, обовшивевшей бродяжке с казённой печатью на воротах поместья.
Затопеч приводит меня в дом с окнами-бойницами, где кто-то сидит в кресле у камина: он оборачивается, а пламя так и продолжает мерцать в его глазах, словно перед ним не я, а громадный пылающий очаг.
