Лиля Калаус - Фонд последней надежды
Я не мог шевельнуться, раскрыть рта, только глядел… Девушка что-то нервно писала, затем рвала листочки и жгла обрывки на кофейном блюдце. Вот она потянулась, встала и, шевеля губами, подошла к окну. Светало, снег всё шёл и шёл.
В дверь робко постучали:
— Мила… Милагрос Еремеевна… Это Владимир. Я хочу попрощаться, нынче я уезжаю на фронт… Через час построение…
Девушка зевнула.
— Что ж… Благослови вас бог… А теперь уходите, мне нужно отдохнуть.
Она быстро пошла прямо на меня, резко остановилась в нескольких сантиметрах и пристально уставилась мне в глаза.
В этот момент я догадался, что незримо присутствую в нумере заключённым в зеркало.
Красива ли была Милагрос? Не знаю. Помню только гладко причёсанную голову, узость плеч, муравьиную талию, бледные впалые щеки — и очи. Огромные, чёрные, раскосые, сверкающие, как летнее ночное небо.
— Мила… Пожалуйста…
Широкие брови Милагрос гневно сошлись …
— Ну хорошо. Войдите!
В комнату бочком пробрался долговязый юноша в затасканном мундире гимназиста.
Дальнейшие события понеслись вскачь, как будто киномеханик начал клевать носом в своей будке, и его кинопроектор взбесился…
— Вольдемар, наклоните голову! — Милагрос на миг прижимается губами ко лбу гимназиста. — А теперь — вперёд! Помните, смерть — наша водительница, ей мы служим и поклоняемся, её предвидим во мраке тусклом жизни!..
…Она, подвывая, читает стихи. Оглушённый Владимир вдруг всхлипывает и валится на неё, как сноп…
…Милагрос, стоя на кровати, судорожно сжимает руками ворот пеньюара.
— Вон!!!
— Мила… Ты же сама… Вы же говорили… Любовь и смерть… Я думал… Я намеревался… Ты… Вы… Хотела поехать и там… К нему… И он… Великий Северный Кормчий… Который надругался над твоей любовью… Бросить к его ногам… Золото… А после вонзить… К…кинжал… И…
— Хам, дурак! Вон!! Сейчас сюда придёт мой жених!
…Глаза Владимира наливаются кровью… Плечи ходят ходуном… Он наклоняет голову, потом, жалобно крикнув, делает гигантский прыжок через всю комнату и грубо хватает Милагрос за шею…
…С треском распахивается окно… Метель врывается в комнату… Падает и катится по паркету блюдце, в воздухе крутятся снежинки впермешку с чёрными хлопьями сожжённых стихов… Владимир нашаривает костяной разрезной нож, замахивается…
Я зажмурился. Треск, всхлип, бульканье, тяжёлое дыхание… Я открыл глаза. Владимир стоял спиной ко мне посреди залы, сжимая в руке окровавленный нож…
…И вот он повернулся и, покручивая в воздухе остриём ножа, с которого неторопливо отрывались и падали капли чёрной крови, направился ко мне.
Я задохнулся от смертельного ужаса, я был совершенно парализован! Я мог только наблюдать, как он идёт, чуть косолапя, со своей заискивающей улыбочкой, с лицом в веснушках и кровавых брызгах, с глазами, полными слёз, мальчик-убийца в стареньком, не по росту, гимназическом мундире…
Он подошёл ко мне вплотную, остановился, хихикнул и… подмигнул!
Ледяные клещи сжали моё сердце.
Вольдемар уронил нож, вынул из-за пазухи револьвер, быстро поднёс его к виску и нажал на курок.
…В лицо мне брызнуло горячим… Я зажмурился. Собрав последние силы, рванулся всем телом.
Грохот разбитого стекла, боль от удара об пол — всё смешалось в одну секунду и исчезло, мгновенно смылось с реальности, как дождём смываются со стёкол разводы предыдущего дождя…
Я снова был в четвёртом нумере Крестьянского дома. Стоваттная люстра послушно светила с потолка, пол и потолок сияли чистотой, а на кровати, аккуратно застеленной горничной, сидела она — Милагрос Еремеевна. В руке она сжимала окровавленный нож. Улыбаясь запредельной улыбкой, она встала…
— Умри, проклятый старик… Обольститель!! Это ты виноват… Сдохни… Ты погубил меня навеки…
Я с трудом приподнялся и устало сказал:
— Не надо, Володя… Хватит.
Тень удивления мелькнула на лице призрака, белая фигура подёрнулась маревом…
И в следующий миг передо мной оказался истинный виновник трагедии, гимназист Володя Штайн.
Он рухнул на постель, уронил голову на руки… Я присел рядом. Я не отдавал себе отчёта в том, что передо мною — призрак умершего почти сто лет назад человека.
— Володя… Не надо больше. Милы давно уже нет. И только ты виноват в её смерти.
Сутулая спина мальчика вздрагивала.
— Ты ведь знаешь, давно догадался, что никакого любовника у неё не было. Какой там Северный Кормчий… Жалкое враньё взбалмошной провинциалки. Мила готова была на всё ради секунды славы — пусть даже и в азиатской глуши. А сейчас ты причиняешь боль и страдания другим людям, разве это справедливо?
— А то, что случилось со мной — справедливо?! — не поднимая головы, глухо выкрикнул он. На слове „справедливо“ голос Володи по-мальчишечьи сломался.
— Нет. Конечно, нет. Но нам и не обещали справедливости. Нам обещали только… Любовь.
Он вскочил, воздел трясущиеся руки и завыл:
— О-о-о… Я отомщу-у-у!.. Вы захлебнё-о-отесь в крови-и!!
— Володя, перестаньте, — устало сказал я. — Вы Брюсова, что ли, начитались?.. Вам пора, мой мальчик… Поверьте старику, вам действительно пора.
Володя дёрнул головой, уставясь куда-то поверх моей головы. Я обернулся. Какая-то тень мелькнула у стены… Шелестнул обрывок фортепьянной мелодии… Пахнуло бисквитным теплом…
Володя вдруг опустил руки, заплакал и просто сказал:
— Ма-ма?
Поднялся сантиметров на десять над полом и словно нехотя поплыл к стене. На секунду остановился, нежно провёл по обоям ладонями, вздохнул, и, заведя глаза, с чмоканьем втянулся под разболтанную розетку…
Я сказал:
— Покойся с миром.
И абсолютно неожиданно для себя перекрестился…»
По коридору протопала троица: портье-горничная-охранник. Олег с трудом поднялся.
— Там… Ростислав… В номере… — сказал он чужим голосом суетившейся горничной.
Подскочил бравый охранник:
— Что говорите? Где конкретно? — красноватые его глазки бегали.
— Да там… — Олег слабо махнул рукой в сторону штабного.
Будто по сигналу четвёртый номер распахнулся, и из него неспешной поступью вышел пенсионер немецкого значения.
Все разинули рты.
— Што такое? — величаво спросил Ростислав Андреевич. — По какому слушаю шобрание?
Портье пришёл в себя первым:
— Товарищи, я говорю, какое безобразие! Ночь, я говорю, а вы…
— Звони директору, халдей! — злобно оборвал его Олег. — Или я ментов вызываю.
— В к-каком смысле?.. — выступил осмелевший охранник.
— А в таком! Сколько у вас трупешников на этом номере висит? Завтра всем газетам дам интервью от Фонда «Ласт хоуп», о том, как вы тут постояльцев травите!
