Сет Грэм-Смит - Авраам Линкольн Охотник на вампиров
[Вилли] никогда не узнает нежных прикосновений женщины, или радости первой любви. Он никогда не узнает того умиротворения, когда держишь на руках маленького сына. Никогда не прочитает величайших книг, не увидит величайшие города мира. Он больше не увидит рассвета и не ощутит капель дождя на своем лице…
Другие содержат размышления о самоубийстве…
Теперь я убежден, что истинный покой придет только с концом жизни. Дайте же мне проснуться от этого кошмара… от этого короткого, бессмысленного кошмара, полного борьбы и утрат. Бесконечных потерь. Все, что я люблю, рано или поздно окажется по ту сторону, на стороне смерти. Дайте же мне сил покончить с этим.
А временами и слепая ярость…
Я хочу видеть лицо этого трусливого Бога, который рад чужим страданиям! Который рад, когда гибнут дети! Крадет невинных сыновей у матерей и отцов! О, дайте мне взглянуть ему в лицо и вырвать его черное сердце! Дайте низвергнуть и его, и всех его демонов!
xxxxxxx
Были приняты меры, чтобы перевезти тело Вилли в Спрингфилд, где его должны были похоронить рядом с домом Линкольнов. Но Линкольн не мог вынести мысли, что его маленький мальчик уедет так далеко, и в последний момент принял решение оставить его в Вашингтоне, в склепе, до конца своего президентского срока. Два дня после похорон (на которых убитая горем Мэри не решилась присутствовать), Эйб постоянно возвращался в склеп, всякий раз приказывая открыть крышку гроба.
Я сидел возле него, как сидел вечерами у постели всю его краткую жизнь; в глубине души ожидая, что он проснется и обнимет меня — так высоко было искусство бальзамировщика; он казался просто спящим. Я оставался возле него на час и более, тихо говорил с ним. Смеялся, когда рассказывал о его первых неожиданностях… о его первых шагах… его особенном смехе. Рассказывал, как всегда любил его. Когда время выходило, и крышка гроба ложилась на место, я плакал. Я не мог вынести мысли, что он останется здесь, в холодном, темном ящике. Один, и я не мог помочь ему.
Мария была прикована к постели, и Эйб в течение недели после смерти Вилли искал убежища за закрытой дверью кабинета. Переживая за него, Николай и Хэй отменили все встречи на неопределенный срок, а Лэмон и троица дежурили у его дверей неотступно. Десятки доброжелателей приходили к президенту выразить свое сочувствие. Всех благодарили и предлагали прийти позже — вплоть до 28 февраля, когда один человек все же был допущен в его кабинет.
Он назвал имя, которое не принимало отказа.
IV
— Не могу представить, как ты это выдерживаешь, — сказал Генри. — Судьба всей нации на плечах… война. А теперь — смерть еще одного сына.
Эйб сидел в свете камина, его топор висел на стене поверх мантии.
— И зачем ты пришел, Генри? Напомнить о моем отчаянии? Насчет этого, уверяю, я уже достаточно осведомлен.
— Я пришел выразить сочувствие старому другу… и еще напомнить о выб…
— Нет! — перебил его Эйб. — Я не собираюсь это слушать! Вновь эти мучительные сомнения!
— Я не хочу тебя мучить.
— Тогда что, Генри? Скажи, что ты тогда хочешь? Увидеть мои страдания? Слезы на щеках? Вот — теперь ты удовлетворен?
— Авраам…
Эйб вскочил с кресла.
— Я всю жизнь выполнял твои поручения, Генри! Всю жизнь! И чем все кончилось? Что мне теперь делать? Все, что я любил, принесено в жертву твоим идеалам! Я отдал тебе все. А что я получу взамен?
— Только заверения в моей преданности; моя защита от…
— Смерть! — сказал Эйб. — Ты дал мне только смерть!
Эйб посмотрел на топор, висевший поверх мантии.
Все, что я любил…
— Авраам… не поддавайся отчаянию. Вспомни свою мать — вспомни, что она прошептала тебе в самом конце.
— Не манипулируй мной, Генри! И не пытайся показать сострадание! Тебя заботят только твои принципы! Твоя война! Но ты ничего не хочешь знать о потерях!
Теперь вскочил Генри.
— Триста лет я провел в трауре по жене и сыну, Авраам! В трауре по украденной жизни; по тысяче любимых, что ушли! И ты не знаешь, через что я прошел, чтобы защитить вас, людей! Ничего не знаешь о моих стра…
Генри оборвал сам себя.
— Нет, — сказал он. — Нет… так не должно быть. Мы слишком далеко зашли. — он взял свое пальто и шляпу. — Ты знаешь, что я скорблю вместе с тобой, и что я предлагаю взамен. Если ты решил похоронить Вилли, да будет так.
Звук имени Вилли что-то пробудил во мне — холодный тон, которым говорил Генри вверг меня в ярость, я взял топор за рукоять и с криком ударил его по голове, промахнувшись на какой-то дюйм, разбив при этом часы, что висели над мантией. Я снова махнул топором, но Генри сумел увернуться от его лезвия. Дверь кабинета распахнулась, и внутрь ворвались двое существ из троицы. Увидев нас, они замерли — не зная, чью сторону принять. Но Лэмон, вбежавший вслед за ними, не сомневался. Он сразу вынул револьвер и направил его на Генри — один из вампиров вырвал у него пистолет, чем в последнее мгновение предотвратил выстрел.
Генри стоял посреди комнаты, руки опущены. Я вновь ринулся к нему — подняв топор, в прыжке. Генри до последнего, словно не видел, что я приближаюсь. Но, когда топор почти коснулся его головы, вдруг вырвал его у меня, сломал надвое топорище и бросил куски на пол. Я пошел с кулаками, но он поймал обе моих руки, вывернул их назад, заставив встать на колени. По прежнему сжимая запястья, он тоже опустился на колени позади меня и клыки коснулись моей шеи.
— Нет! — закричал Лэмон, дернулся вперед. Но его держали.
Я почувствовал, как два острых жала входят в плоть.
— Ну, давай! — крикнул я.
…истинный покой придет только с концом жизни.
— Ну, давай, умоляю!
Я почувствовал две тонких струи, побежавших по шее, когда его клыки входили вглубь. Я закрыл глаза и приготовился встретить неизведанное; увидеть моих любимых мальчиков… но ничего не случилось.
Генри вынул клыки и отпустил меня.
— Некоторые люди слишком интересны, чтобы умереть, Авраам, — сказал он, вставая на ноги. Он снова взял свое пальто и шляпу и направился к двери, мимо троих встревоженных бойцов, чьи сердца колотились так же сильно, как и мое.
— Генри…
Он обернулся.
— Я закончу эту войну… но ты, ты сделай так, чтобы я до конца своей жизни больше не видел ни одного вампира.
Генри дал легкий поклон.
