Ричард Гуинн - Цвет убегающей собаки
Через двадцать минут в здание полицейского управления с тем спокойно-уверенным видом, какой приличествует человеку с таким аристократическим именем и профилем, вошел барон Ксавьер Видаль-и-Вилаферран. Он поручился за мою добропорядочность, и инцидент с истреблением кроликов был исчерпан. Меня больше не подозревали в пособничестве Ману, я подписал необходимые бумаги, и барон спросил, не уделю ли я ему полчаса. Мы проследовали в ближайшее кафе, где он скромно выбрал угловой столик и заказал чай.
— Ну, как вы? — участливо начал барон. — Вид у вас ужасный. Не заболели, часом?
Я пожал плечами.
— Да нет, просто тяжелая неделя выдалась.
Барон помолчал, словно прикидывая, стоит ли развивать тему моего здоровья, но потом отказался от этой мысли и перешел к предмету, о котором и хотел со мной поговорить.
— Вчера мне стало известно, что канадская полиция обнаружила вашего друга Поннефа. Как выяснилось, у него и там есть группа последователей. За ним присматривают, но ничего противозаконного он пока не совершил. Я верю в канадцев. Недаром же говорится: «от маунти не уйдешь».
Я кивнул, слегка удивленный тем, что барон знает такие выражения. Маунти, на канадском жаргоне, полицейский из королевской конной полиции.
— Будь я вашим адвокатом и если бы мы обратились в испанскую полицию, — продолжал он, — то, формально говоря, можно было ходатайствовать об ордере на экстрадицию по обвинению в похищении и насильственном удержании. Немного странно, конечно, слишком много времени прошло, и тем не менее, если хотите, такой запрос можно сделать.
Я заколебался, думая, что ответить. Больше всего я боялся, что, если Поннефа привлекут к ответственности, Нурии могут предъявить обвинение в сообщничестве.
— Не стоит, — проговорил наконец я. — Слишком долгая песня. К тому же не сомневаюсь, что Поннеф способен обеспечить себе лучшую юридическую поддержку. На свет выплывет множество некрасивых подробностей из его прошлого, а я подозреваю, что церковь неохотно делится сведениями о бывших священнослужителях. Процесс затянется на годы. Газеты и все такое прочее… А что будет с Нурией Разаваль? Я-то считаю ее жертвой безумных идей Поннефа, но, боюсь, у суда может сложиться другое мнение.
На сей раз я замолчал надолго, пытаясь представить, как вся эта история может повлиять на мои шансы хоть когда-нибудь увидеть Нурию. Без нее мне было плохо. Очень плохо. Думал я и о безутешной матери. А ей-то у себя в Маканете каково будет читать душераздирающие судебные отчеты?
— Ее семье может несладко прийтись, — вымолвил я, словно приглашая барона поделиться еще кое-какой информацией.
Любопытно, например, узнать, как сочетается защита интересов семьи Разаваль и предложение начать судебное преследование Поннефа.
Но он промолчал, и я вынужден был продолжить:
— Люди вроде Поннефа всегда выплывают на поверхность. Не удивлюсь, если ему удастся избежать экстрадиции. А пока мы соберем необходимые свидетельства, пройдет вечность. Нет, обвинений против него я выдвигать не буду. Спасибо, однако, за предложение.
Но вынося это резюме, я не мог не думать о том, какие испытания мне пришлось пережить, не мог не вспоминать иронические реплики Шона Хогга и более милосердную версию Евгении, будто весь этот эпизод в моем изложении всего лишь литературный вымысел. А Поннеф со своими адвокатами наверняка предложит объяснение, которое окончательно дискредитирует мой рассказ.
Барон немного помолчал и заговорил с улыбкой:
— Есть еще кое-что. Это касается Поннефа и его уверенности, будто он и Бернар Роше — одно и то же лицо.
— Да?
— Видите ли, на протяжении нескольких лет у меня была возможность читать копии текстов, в которых упоминается имя Бернара Роше. Судя по всему, он совершенно не похож на человека, которого описывает Поннеф. По-моему, это должно вас заинтересовать.
Барон выжидательно посмотрел на меня, словно испрашивая разрешения продолжить.
Я пошел ему навстречу:
— Поннеф утверждает, будто Роше пользовался уважением в кругу таких же, как он, перфекти, что его даже всячески понуждали бежать из Монсегюра, когда туда нагрянула инквизиция. Чтобы сохранить веру в неприкосновенность.
— Ясно. Примерно так я себе это и представлял, — откликнулся барон. — Андре создал культ, основанный на ложном или сознательно искаженном толковании истории. Видите ли, катары на самом деле не придавали особого значения индивидуальному совершенству — вроде того, каким Поннеф наделяет Роше. Достоинствами перфекти в их глазах оставались кротость, бедность и свобода от уз материального мира. Поэтому если некоторым перфекти и удалось вырваться из Монсегюра, когда его осадили крестоносцы, то направлены они были общиной с совершенно определенной и ясной целью — преломить хлеб и утешить верующих. Невозможно представить, чтобы община дала какому-то одному священнику-маньяку возможность избежать доли своих собратьев, брошенных в костер, и спасти свою шкуру только ради того, чтобы сформировать из своих единомышленников немыслимую группу так называемых Избранных — тех, кому предстоит возродиться.
— Иными словами, — встрял я, — особое положение Роше в движении катаров, о чем твердит Поннеф, — это миф?
— Вот именно. Бернар Роше был отступником. Он отошел и от католической веры, и от катаров, организовав секту внутри секты. Он установил собственные правила. Собратья-катары не слишком-то почитали его, да и историки инквизиции не чрезмерно преувеличивали роль этого человека. Но на его стороне были некоторые преимущества, защищавшие его как броней. Прежде всего — аристократическое происхождение. Он находился в родстве с арагонской королевской семьей, чьими вассалами были владыки Лангедока, включая графа Тулузского и других видных вельмож в этих краях.
— Так что же в конце концов случилось с Роше? И с Гаском?
— Роше был пленен, но благодаря вмешательству испанских родичей избежал костра. В отличие от шестнадцати своих последователей, двое из которых были, как и он, перфекти. Все они, и это как раз правда, были выданы инквизиции пастухом из Мелиссака Раймоном Гаском, который утверждал, будто Роше околдовал его жену Клэр. Согласно скрупулезным исследованиям историков, у Роше действительно была с ней любовная связь. Правда, Роше эти обвинения отвергал, заявляя, что Клэр Гаск — это на самом деле его дочь, родившаяся, когда он был еще студентом, до принятия обета воздержания.
По приговору суда инквизиции все катары из этой группы, за исключением Бернара Роше и Раймона Гаска, были сожжены на костре. Гаск ходатайствовал о помиловании жены на том основании, что она была околдована Роше, но безуспешно. Католики-инквизиторы не склонны были признавать невиновность женщины. В конце концов, разве не Ева соблазнила Адама? Вот Клэр Гаск и сожгли вместе с ее земляками. Роше же передали властям королевства Арагон, где его, дабы не портить отношений с Ватиканом, приговорили к пожизненному заключению. Правда, обстоятельства этого заключения были поистине странными. Демонстрируя несвойственное себе, особенно в таких делах, чувство юмора, суд инквизиции постановил, что еретик Раймон Гаск должен служить тюремщиком Роше и не оставлять своего подопечного до самой его смерти. Нарушение этого приговора карается смертной казнью. Таким образом, получается двойное заключение — верный некогда последователь становится надсмотрщиком собственного учителя. Местом заключения выбрали башню Вилаферран. Коей я, — пояснил с легкой улыбкой барон, — являюсь наследником и владельцем.
