Дэвид Сосновски - Обращенные
— Господи Иисусе…
Я не хочу говорить, я просто делаю. Я просто вхожу в дверь, и… Это как дробовик, который нацелен мне в голову. Обеденный стол. Обеденный стол, полностью сервированный, ожидающий меня. Миски и тарелки, источающие восхитительный пар — и все в мою честь.
Моя мать даже не бранит меня за то, что я помянул имя божье всуе. Вместо этого она начинает оглашать меню — так, словно зачитывает список гостей, приглашенных к Тайной Вечери.
— Стейк Дельмонико,[87] с кровью, печеная картошка с маслом, отварная кукуруза в початках, рулеты из итальянской пекарни, холодный чай с лимоном и сахаром, черный кофе, фруктовый салат, запеченные бобы, куриный суп… просто бульон с лапшой — никакой морковки, никакого лука, никакого сельдерея… а на десерт…
И хотя при виде этих даров любви, которые я больше не могу принять, мое сердце обливается кровью, когда мать наносит мне последний удар своим «а на десерт», я начинаю смеяться. Это тот смех, когда голова сама запрокидывается, и ты хохочешь во всю глотку. Смех, который нападает на тебя внезапно, после того, как ты пережил слишком сильный страх, слишком сильное беспокойство… напряжение, напряжение, напряжение, за которым следует внезапная разрядка, облегчение; когда ты понимаешь, что на самом деле ничего не изменилось. Все осталось таким, каким вы это оставили, даже люди.
Моя мама еще не сказала, что на десерт, и я представляю, как она смотрит на меня — смотрит очень внимательно, осуждая меня за то, что я смеюсь бог знает над чем. Она снова упрет кулаки в бедра; она начнет нетерпеливо покачивать ногой; если я буду ждать достаточно долго, она спросит: «Что вас так насмешило, сударь?»
Вот что я ожидаю увидеть, когда, наконец, перестаю смеяться и снова смотрю на нее.
Вместо этого я получаю представление о том, как будет выглядеть восковая фигура моей матери. Ее лицо застыло, равно как и все тело. И тогда я понимаю, что она увидела. Она увидела мои клыки, когда я смеялся.
— Мама?
Никакого ответа.
— Мама, с тобой все в порядке?
Тишина.
И тогда я это делаю. Удар уже нанесен, и теперь я, черт возьми, могу сделать и все остальное. Я касаюсь ее руки своей ледяной ладонью. Она вздрагивает. Замирает. Я снимаю очки, чтобы она увидела мои обсидиановые глаза.
— Мама… — начинаю я. — Я должен кое-что тебе сказать.
— Персиковый коблер, — произносит она, убирая свою руку.
— Что?
— Персиковый коблер, — повторяет она, возвращаясь к столу, туда, где стоит ее прибор. — На десерт — персиковый коблер.
— Мама…
— Ты озяб, — добавляет она, — присаживайся.
Я сокращаю расстояние между нами. Я подумываю о том, чтобы коснуться ее плеча — но не делаю этого. Вместо этого я отодвигаю стул, на котором должен сидеть.
— Выглядит потрясающе, — говорю я, пожирая глазами натюрморт. — Не стоило так утруждаться.
Я смотрю на прядь ее волос, которая покачивается передо мной, над ее тарелкой, над ее стейком от Дельмонико, все еще источающим пар, над ее вилкой и ножом, которые вонзаются в мясо, но не шевелюсь, даже не пытаюсь.
— Как Дракула? — произносит она, когда, наконец, оживает и осмеливается снова посмотреть на меня.
— В общем, да, — отвечаю я, — но они там слишком много всего нагородили.
Она продолжает бросать короткие взгляды в сторону, когда думает, что я на нее не смотрю. Там, куда она поглядывает, лежит нож, и мне любопытно, собирается ли она ударить меня — если подумает, что ей придется защищаться от собственного сына. И тут меня осеняет. Я кладу руку на сияющее лезвие ножа.
— Вот, например, — я беру нож и держу его так, чтобы она видела меня и мое отражение в лезвии. — Как думаешь, каким образом Бела Лугоши причесывался, если не мог видеть себя в зеркале?
Моя мать улыбается, я тоже, но одними губами. Никаких клыков. Как скажет несколько лет спустя Кенни Роджерс,[88] вы знаете, когда спрятать, а когда показать. В конце концов, во мне, похоже, погибает игрок.
— Как?.. — спрашивает она, и я рассказываю.
Она спрашивает меня, на что похож мир, когда смотришь на него такими глазами, которые все как один расширенный зрачок. Что чувствуешь, когда кожа такая холодная.
— Мир свят, — говорю я. — Мир выглядит осиянным. Все в зареве. Все пылает. И чувствуешь, что все связано со всем, и ты тоже со всем связан. Как и все остальные.
— Как у буддистов, — говорит моя мать, не без злости. Так или иначе, у меня возникает ощущение: будь у нее выбор, кем быть ее сыну — вампиром или буддистом, — моя мать не задумываясь выбрала бы клыки, а не инь и ян. — Сын миссис Томпсон, Билли, тоже стал буддистом.
— Нет, — уверяю я ее, — нет, я просто пью кровь.
— Вот и славно, — отвечает она. — Потому что, знаешь, они болтают о мире и любви, а на самом деле такие противные… Сын миссис Томпсон, Билли, даже отказывается есть мясо.
— Я тоже больше не могу есть мясо, — говорю я. — И отварную кукурузу в початках не могу.
— Просто отлично. Ты не можешь. Билли Томпсон не хочет… — она на миг замолкает. — Знаешь, как он называет куриный суп?
Я пожимаю плечами.
— «Чай из трупа», — сообщает моя мать. — Он собственную мать до слез доводит. Честно говоря, я никогда не думала, что буддисты бывают такими противными.
Мне приходит в голову, что это касается скорее Билли Томпсона, чем буддизма, и уже готов сказать ей об этом, но не говорю. Потому что на самом деле это касается не Билли и не буддизма; это касается вещей, о которых не стоит говорить с вампиром. Вот к чему все идет. Чтобы не говорить о том, откуда я беру кровь, которую пью, и что я делаю с порожней тарой.
— Мама? — говорю я.
— Да, дорогой?
— Тебе очень не хватает папы?
Ее лицо становится лицом человека, который не представлял, что вампиры могли быть настолько противными. Не могу сказать, чтобы мне этого хотелось.
— Зачем ты спрашиваешь?
— Я…
— Конечно, я тоскую без твоего отца. Я плакала на его похоронах, Марти. В отличие от некоторых.
Теперь моя очередь удивляться тому, насколько люди бывают противными.
— Я…
— Это был твой отец. Даже Билли Томпсон плакал на похоронах своего отца.
Опять Билли Томпсон. Я уже начинаю ненавидеть это имя. И что-то нашептывает мне — то ли маленькая птичка, то ли маленькая мышка, разумеется, летучая — что в ближайшем будущем меня потянет на восточную кухню.
Между прочим, я упомянул папу не потому, что кто-то оказался противным. Причина — смерть. Смерть, умирание и не-умирание. Потому что из Европы со всеми ее смертями и всем заново пережитым горем, я привез некий план действий. И это был отличный план. В нем была симметрия. План был настолько хорош, настолько симметричен, что мое предложение должно встретит отказ. Моя мать дала мне смертную жизнь, и теперь моя очередь дать ей бессмертие. Она не должна умереть, как мой папа, и я не должен наблюдать за тем, как она умирает. Она будет жить, и я буду жить, и мы сможем разговаривать по телефону, когда кому-нибудь из нас станет одиноко — говорить ни о чем, говорить о погоде, — и мы сможем жить, зная, что другой из нас всегда будет на том конце провода.
