Дэвид Сосновски - Обращенные
Но не теперь. Внезапно для меня становится очевидно, что воспитанием Исузу, начиная с этого момента, должны заниматься двое. И я снова начинаю думать о том, чтобы пригласить кого-нибудь на свидание. Это будет трудно. Это надо делать быстро. Но, как бы то ни было, это позволит найти маму для Исузу. Маму, на попечение которой я смогу передать в подобные моменты мою девочку.
— Хм… — повторяю я снова.
Чтобы выиграть время, я подбираю «Справочник Мерка», сверяюсь с ним, перелистываю, потираю подбородок, словно размышляя над диагнозом, который поставлю своей девочке.
— Может быть… — говорю я тихо, — может быть, есть другое объяснение.
Очевидно, Исузу ожидала чего-то подобного. Она вырывает книгу у меня из рук и тычет пальцем в главу, посвященную геморрагической лихорадке. Потом протягивает справочник мне.
— Ну да, — говорю я. — Это тоже подходит, но… — я закрываю книгу и кладу ее обратно на край раковины… а если честно, кладу книгу на пол и наступаю на нее. — Думаю, это кое-что не столь…
— …редкое?
— Нет.
— Заразное?
— Нет, — я заглядываю ей в глаза, не позволяя ей отвести взгляд; таким образом, она может выслушать любые заверения, в которых нуждается.
— Это не смертельно, — говорю я. — Не думаю, что это смертельно.
Строго говоря, это не совсем так. Половое созревание — это признак наступления зрелости как таковой, а наступление зрелости надлежит рассматривать как терминальную ситуацию, если только раньше ничего не случится. Однако факт остается фактом: я не думаю, что она упадет замертво в течение следующих сорока восьми часов или около того. Я решаю подойти к вопросу с другой стороны.
— Ты знаешь, откуда берутся дети? — спрашиваю я.
Взгляд, которым встречен мой вопрос… ничего подобного я не ожидаю. Я ожидаю ухмылки, замешательства, безразличия, дьявольской невинности. Я не ожидаю взгляда, полного ужаса в сочетании с ясным осознанием предательства. Все еще глядя на меня, Исузу мрачно кивает в знак подтверждения. Да, она действительно знает, откуда берутся дети.
— С фермы, — произносит она.
О боже! Я почти вижу, как у нее в голове крутятся шестеренки. Ошеломленное «ах»: до нее доходит, почему я забрал ее оттуда и почему не убил — по крайней мере, до сих пор. Я чувствую, что бессилен. Я чувствую, что бессилен, мне хочется рыдать, но мои кровавые слезы в настоящий момент точно делу не помогут. Все, что я могу сделать — это сказать:
— Нет.
Все, что я могу сделать — это мотать головой с такой силой, с какой только могу. Нет. Нет. Нет. Нет. Все, что я могу сделать — вскинуть руки, словно пытаюсь остановить поезд.
— Это совсем не так.
Выражение ее личика говорит: «чушь». Выражение ее личика говорит: «Ну, давай, убеди меня, подонок».
— Ты когда-нибудь слышала про месячные?
— Месячные «что»? — откликается она.
— Просто месячные. Женские дни, которые бывают раз в месяц. Тебя еще не посещала тетушка Фло?
Все эти слова бессмысленны сами по себе и в том сочетании, в котором я их употребляю. Да и откуда смысл? У женщин-вампиров не бывает месячных. Что касается Исузу… В ее жизни была только одна женщина, которую посещала сия почтенная дама, но Исузу была слишком мала, чтобы ей рассказывали об этих визитах. Единственный шанс получить хоть какую-то информацию по данному — это упоминаемые по телевизору… ладно, назовем это «периодическими упоминаниями». Но вампиры относятся к подобным моментам чрезвычайно трепетно и поспешно уводят разговор в сторону — точно так же, как это делалось на старом добром человеческом ТВ до того, как начались перемены. Несомненно, менструация означает кровь, но не только: она означает воспроизводство. То есть еще одно напоминание о том, от чего мы отказались ради вечной жизни.
— Это совершенно естественно, — говорю я Исузу. — Здесь нет ничего неправильного… — Я запинаюсь. — Это не приводит к смерти…
Опять ложь, потому что, в конечном счете, все в жизни смертных ведет именно к смерти. Но я не могу думать в этом направлении. Не сейчас. Ради Исузу.
— Это приводит к жизни, — говорю я. — Это означает, что в жизни молодой женщины наступает время, когда…
Я продолжаю, объясняя все, что необходимо объяснить, а когда она настаивает — заверяю, что не собирался шутить. Объяснение, которое я даю, является клинически и биологически корректным, анатомически точным… но, боже упаси, без кровавых подробностей. В конце концов, я отношусь к этим маленьким напоминаниям с той же неприязнью, как и любой другой вампир. Я просто стараюсь не подавать виду, когда спасаю молодых девиц от лихорадки Эбола.
Глава 19. Кто бы мог подумать, что буддисты бывают такими противными?
Я думаю о своей маме.
Я не мог спасти папу. Я стал вампиром слишком поздно; он умер слишком рано. Но если говорить о маме, у меня нет такого оправдания. Она была еще жива, когда я вернулся с войны — без единой царапины, но бледный как призрак и внезапно заработавший аллергию на солнечный свет.
— Мистер Голливуд!
Вот как она встречает меня в ту первую ночь, распахивая передо мной дверь. Я все еще стою в дверях, я все еще в военной форме, с вещмешком из шерстяной байки на плече. Сетчатая дверь-ширма все еще разделяет нас. Весь вечер, в ожидании моего прибытия, на веранде горит свет, сводя с ума моль и москитов, и черные пятна их размазанных насекомых мозгов усеивают голую лампочку, как многозначительно-бессмысленные многоточия. Я мотаю головой.
Моя мать постукивает пальцем около глаза.
— Ах, да…
Я понимаю, что она предлагает мне снять темные очки, но не спешу принять это предложение. Я размышлял о том, как это сделать, всю дорогу из Европы. Путь был неблизким, но я так и не придумал ничего стоящего.
— Мама…
— Да?
— Ты не уберешь сетку?
Двухцветные глаза моей матери расширяются, говоря что-то вроде «О господи», или «Ах, да», а может быть, и то, и другое.
— О, извини, дорогой, — произносит она, открывая дверь. — Я просто не могу на тебя наглядеться.
Я вздрагиваю, она этого не замечает.
— А ты подрос? — продолжает она. — Ты еще подрос, верно?
Она пытается взять меня за руку; я отстраняюсь, разыгрывая целый спектакль с участием своего огромного вещмешка: видишь, мама, мне никак не выпутаться из лямок. Возможно, после того, как я подержу в руках чашку кофе или что-нибудь еще, способное поделиться со мной теплом, они будут не столь отвратительно холодными.
— Господи Иисусе…
Я не хочу говорить, я просто делаю. Я просто вхожу в дверь, и… Это как дробовик, который нацелен мне в голову. Обеденный стол. Обеденный стол, полностью сервированный, ожидающий меня. Миски и тарелки, источающие восхитительный пар — и все в мою честь.
