Сергей Алексеев - Мутанты
— Ты же видишь, народ не признает, батько! Верный признак… Логично? А народ — он только увенчанным льстит. А развенчанных — топчет. Это не я так сказал! — Геббельс вырвался и привел себя в порядок.
— Как могут меня свергнуть? Я стоял у истоков партии! Я же — Гуменник!
— Хочешь скажу, почему?
— Опять какую-нибудь глупость?
— Нет, батько… Скорее всего, узнали, что ты не хохол, а прирожденный москаль.
Батько заозирался:
— Откуда могли узнать? Как?!
— Вчера по пьянке проболтался сам. Царице Тамаре. Своими ушами слышал.
— А почему… не контролировал? Почему рот не заткнул? Ты для чего приставлен?!
— Заткнешь тебе, если вздумал прелюдию показать. В стогу сена… А между прочим, я предупреждал. Сильва приставил к тебе свою сестру не для того, чтоб мутанта ловить. А для целей вполне определенных. Потому что давно уже прицелился на твое место.
Гуменник сел на землю, обхватив ноющую голову руками, навертел на палец оселедец:
— Что делать будем? Думай! Ты ведь тоже не хохол и не поляк!
— Оставаться в Украине нам никак нельзя… Не партизанить же идти в леса? Не в схронах отсиживаться.
— В схроны рано еще, думай!
— А на хрен бы этих оранжевых жовто-блакитников! — прямо сказал Геббельс. — Мне они давно надоели. Все у них глупо и бездарно. Рванем в эмиграцию.
— Вопрос — куда? На западе скушно, застойное болото. В Штатах законы идиотские, тотальный контроль…
— Может, в Израиль, батько? Партийная касса у нас на личных счетах…
— Тебя-то пустят, а я каким боком?
— Заключим однополый брак.
— А не боишься вдовой остаться? Моя партия в черном списке. В аэропорту Бен Гурион и повяжут. Потом сердечный приступ или автокатастрофа…
— Тогда путь один — домой, в Россию. И там все сначала.
— А что? — оживился батько. — Дома и стены помогают. Начинать сначала — это по-нашему. Да и опыт есть… Как же через границу?
— Через таможню нам нельзя, узнают. Воспользуемся «окном» на двенадцатом километре. Там знак на стене, «Смерть коммунистам»…
— А как в таком виде?
— Соваться в Россию в нашей униформе опасно. Сразу просчитают.
— Иди и раздобудь цивильную одежду, — приказал батько.
— А если опять нарвемся? Что-то бегать надоело… Пойдем голые.
— То есть как?
— В трусах. Сейчас лето, будто бы загораем. Гуменник подумал и стал стягивать сапоги:
— Черт, хромачи жалко, в Киеве на заказ шил, генеральские. И галифе настоящие, английские…
— Справим другую форму. Например, казачью, а? И на
Дон!
Батько достал из кармана галифе старинную запорожскую люльку, пососал мундштук:
— Люльку не брошу. Чтоб не досталась проклятым ляхам…
— Слишком заметный предмет, — стягивая с себя одежду, заметил Геббельс. — Да и табак кончился… Кстати, и серьгу вынь из уха.
— Е-ё! — вдруг воскликнул батько и оттянул оселедец. — А с этим что делать? Не выщипывать же!
— Что бы ты без меня делал, атаман! — Лях вынул ножницы и пощелкал у него над головой: — Подставляй свой локон.
— Это у тебя откуда?
— Скажу по секрету, батько, моя первая профессия — парикмахер. И я всегда ношу инструмент с собой… На, возьми на память.
Гуменник с явной ностальгией потрепал срезанный оселедец. А телохранитель, словно фокусник, достал опасную бритву.
— Айн момент! Твои роскошные усы тоже оставим хохлам. Прости, атаман, брить буду на сухую. Помазка и мыла не прихватил.
Батько вытерпел и бритье. Геббельс же полюбовался своей работой и остался доволен:
— Нормальный пацан. Опять на братка похож… Гуменник с яростью втоптал волосы в землю и погрозил
стеком:
— Ну, хохлы, вы у меня попляшете! Я вам все припомню! Схватите вы у меня казачьих нагаек!
Таможенный храм не рухнул, и стена устояла, несмотря на то, что все присутствующие на границе и бодрствующие в тот предутренний час явно ощущали, как вздрагивает под ногами земля. Поэтому оба жреца отправились спать в самое прохладное и обдуваемое место, в свои святилища — на смотровые площадки, каждый под свой флаг.
Вовченко к службе относился с особым прилежанием, поэтому проснулся по внутреннему будильнику в седьмом часу, умылся, привел себя в порядок и, переодевшись в чистые форменные брюки и рубашку, выглянул в круглый проем, словно кукушка в часах. Россия еще только просыпалась, небо было чистым, и грядущий день ничего, кроме жары, не сулил. Однако глаз помимо воли отметил что-то необычное в этой привычной картине, но что именно, после ночного братания было сразу не уловить из-за крайне рассредоточенного внимания. И тут голубь прилетел и сел в часовом проеме, заглядывая внутрь, — эти потерявшие всякий страх твари давно присматривали себе таможенный храм под голубятню.
— Кыш! — Вовченко спихнул птицу.
И вот, провожая ее взглядом, узрел изменение в привычном пейзаже: показалось, на государственном флаге всего две полосы. В любом состоянии Шурка точно помнил, что должно быть три и было всегда три. А тут вроде всего две и непонятного цвета, поскольку в глазах еще рябит с похмелья. Вовченко всегда отличался пытливым умом, поэтому сначала сам попытался разобраться в столь неожиданном явлении, а потом растолкал спящего тут же, на площадке, новообретенного отца:
— Батя, посчитай… Сколько полос на государственном флаге?
— Что их считать? — пробурчал тот. — Я их никогда не считаю. И тебе не советую. Мне так все равно…
Перевернулся на другой бок и уснул.
Тогда Вовченко потарабанил в стенку, разделяющую смотровую площадку на две части:
— Мыкола? Брат? Ты спишь?
Тот, видимо, тоже проснулся, собирался на службу и зубрил мову, поскольку ответил по-украински:
— Ну що тоби треба?
— Посчитай, сколько полос на твоем флаге?
— А на кой тоби? — удивился и сбился с правильной мо-вы Волков.
— Ты посчитай! Это тренинг такой, проверка на остроту внимания.
Волков помолчал с минуту, похоже считал, а потом сказал:
— Богато…
— Как богато? Две или три?
— Та вин весь полосатый, — после паузы отозвался Мы-кола.
— Американский, что ли? Как матрасовка?
— Та ни… Вроде меньше… Три, можливо — четыре…
— Сколько должно быть?
— Та шо ты пристал, Шурка? У мене голова як чугун…
— Сдается мне, брат, — сказал Вовченко, — мы ночью таможни перепутали. Ты стоишь на моей, а я на твоей.
— Ну и шо? Мы ведь с тобой братья. Шо нам делиться — твоя, моя…
— Проснись, Мыкола! Ты в чужом государстве!
— У чужому? — должно быть, проснулся тот. — А як же ж отличить?
