Николай Норд - Избранник Ада
Заметив мою заминку, Баал-берита рассмеялся:
– Не бери в голову, Коля. Это всего лишь живописный муляж. У нас здесь нет мертвых, есть только муки для них. Сталин невзлюбил Хруща за его предательство после своей смерти, за съезд его этот гребаный разоблачительный двадцатый, вот и приказал тут муляж его прибить.
Баал-берита поставил шелбан лысой голове, которая в этот миг открыла глаза и укоризненно посмотрела на писаря, и отворил калитку.
Внутри мощеного булыжником двора возвышался небольшой замок средневековой архитектуры, присущей Кавказу: главная башня была метров в десять высотой, с окнами на самом верху, а остальное строение за ней – раза в два пониже и плотно обоснованное на земле. Сам двор был пуст, если не считать колодец, разместившийся у ворот, и черный автомобиль «Руссо-Балт», стоящий рядом с ним, словно конь у водопоя – на нем Сталин ездил еще в двадцатые годы. Вокруг – ни души.
Минуя дубовую дверь, мы вошли в замок и оказались в узком кольцевом коридоре. Он освещался электрическими лампочками, выполненных под свечи. Сами лампы размещались в золоченых канделябрах, ввинченных в полированные каменные стены и также мерцающих наподобие свечей. Далее мы двинулись по этому коридору мимо немногочисленных дверей, напоминавших своими формами двери какого-то крупного советского учреждения. У одной из них Баал-берита остановился и, с легким скрипом открыв ее, поманил меня за собой.
И мы оказались… в Кремлевском кабинете Сталина. Я узнал его по кинофильмам, которые показывали про вождя. Дубовые панели вдоль стен, тэобразно поставленные два стола – один Сталина, с бархатной зеленой столешницей, другой – полированный и длинный, с придвинутыми к нему стульями с кожаными сиденьями, для приглашенных руководителей страны, портрет Ленина – за спинкой кресла Сталина. На самом столе генсека – телефоны с гербом Советского Союза на дисках, чернильный мраморный прибор, стакан с карандашами и пресс-папье, стопка листков исписанной бумаги, а рядом – два томика каких-то сочинений. Вся обстановка простая, спартанская, ничего лишнего. Кроме, пожалуй… телевизора «Рубин». При Сталине телевизоров не было, так только, первые образцы появились к концу его жизни, тем более – в его кабинете они не стояли никогда. А тут…
Баал-берита заметил мое, очевидно, обалделое выражение лица и пояснил:
– У нас тут свое телевидение, и мы тоже ставим концерты, снимаем фильмы и телепередачи. Местная братия довольна. А кто желает, может смотреть телепрограммы с Земли. Многим это интересно.
Своим замечанием писарь Ада поверг меня в еще большее изумление, но я решил больше ничему тут не удивляться и подошел к столу Сталина. Не удержался, чтобы не присесть на его стул, чтобы хоть капельку прочувствовать себя в роли вождя великой страны. Обратил внимание и на книги в кожаном, цвета свежей крови, переплете, прочитал название и имя автора, выписанное золотом по алому:
И.В. Сталин
МОЯ ЖИЗНЬ НА ЗЕМЛЕ
Том I
Вторая книга была, соответственно, вторым томом.
– Да-да, – Баал-берита показал на исписанную бумагу, – товарищ Сталин у нас тут мемуары пишет, уже третий том заканчивает. У нас тут многим есть что порассказать о своей земной жизни. Вот и пописывают, а мы издаем. Читаем, время у всех есть, жизнь тут бесконечна. А главное, здесь ничего не соврешь и не приукрасишь, наши авторы пишут чистую правду в отличие от того, как это делается на Земле. Вот этим-то наши мемуары и интересны.
Я взял в руки первый том. На развороте – портрет Сталина в мундире, с маршальскими погонами, двумя Звездами Героя на груди – весь такой хрестоматийный, твердый и глянцевый, как приклад винтовки.
– Здесь есть две загнутые странички, почитай, там весьма интересно написано, – посоветовал мне писарь Ада, коснувшись одного из фолиантов, и его лицо надрезалось невинной кукольной улыбкой.
Я открыл том в первом указанном месте и стал читать с того пункта, где было отмечено галочкой красным карандашом:
…Много ходило версий о моих кличках, моей русской фамилии Сталин. С фамилией все было просто. Моя грузинская фамилия – Джугашвили, а «джуга», в переводе с древнегрузинского, означает «сталь». Таким образом, мой псевдоним Сталин, являлся ничем иным, как обычным переводом на русский язык моей грузинской фамилии. Однако многие считали, что в этом вопросе я последовал примеру Ульянова. Это не так. В отличие от больного на голову Ленина, который присвоил себе не только фамилию, но и власть, прибыв из заграничных посиделок тогда, когда революция, фактически, свершилась. И главное его коварство в тот момент заключалось в том, что он сумел запрыгнуть на ходу в первый вагон революции и предложить себя в машинисты, в то время как в России было немало более достойных людей, не прятавшихся за кордоном, а проливавшим кровь за народную власть на месте.
Что касается моей партийной клички «Коба», то многие думают так, как написал в своей книге, в ее берлинском издании в 1932 году, «Stalin und die Tragoedie Georgiens» («Сталин и трагедия Грузии») мой сокурсник по Тифлисской семинарии Иосиф Иремашвили – отщепенец и предатель коммунистической идеи. Вот что там рассказывает обо мне, этот, с позволения сказать, писатель:
«Триумфом для него было достигать победы и внушать страх. Из круга его чтения особое впечатление произвёл на юного Сосо упомянутый роман грузинского националиста Казбеги «Отцеубийца», с героем которого – абреком Кобой – он себя отождествлял. Коба стал для Coco богом, смыслом его жизни. Он хотел бы стать вторым Кобой, борцом и героем, знаменитым, как этот последний».
Я всегда говорил, что есть писатели, а есть бумагомаратели. Так вот, этот Иремашвили как раз и относится к последним.
На самом деле правда происхождения моего псевдонима вовсе не касается персонажа романа, а взят он от имени персидского царя Кавада (в другом написании Кобадеса) завоевавшего Грузию и сделавшего Тбилиси столицей страны. И имя этого царя царей по-грузински и звучит Коба. Вот почему я стал Кобой. Но тогда этого никто не знал.
C детства я видел власть одних людей над другими, и унижения последних. Меня бил и унижал отец, моя мать зарабатывала стиркой у соседского князя, который пользовался не только ее услугами, но и, попутно, телом. И так было везде. Но не эта несправедливость возмущала меня, мне терзало душу другое: почему не я – там, наверху, властвую над людьми, почему я внизу, попираемый даже родным отцом? Постепенно мною полностью овладела одна, но всепоглощающая, абсолютная, в которой я стал весь целиком, страсть – жажда власти. Страсть маниакальная, азиатская, страсть азиатского сатрапа далеких времен. Только ей я решил служить, только ею все время заниматься, только в ней я стал видеть цель своей жизни.
