Лиля Калаус - Фонд последней надежды
Влад постно скривился, вздыхая, задумался о чём-то. Ася с отчаянием сказала:
— Влад, я не стану извиняться. Да, я обычная женщина. Мне двадцать семь, я хочу нормальных отношений, я хочу детей, в конце концов! Я не могу вечно обслуживать тебя. Я уйду, Влад.
— Ася, — Влад ласково улыбнулся, — ты не в себе. Тебя нужно спасать, родная! Пойми, всё то, о чём ты говоришь — не для тебя! Ты можешь быть счастлива, лишь служа кому-то, как рабочий муравей, как бесполая пчёлка на пажитях господних! Ты дослушай! Я не оскорбить тебя хочу, я ведь забочусь о тебе! Асенька, есть женщины — такие, как мать, волевые, сильные, привлекательные, сознающие вполне свою власть. Ты не такова. Я тебя знаю много лет — поверь, ты и вправду не такова. Тот жестокий мир, в который ты рвёшься, прожуёт тебя и выплюнет, и косточек не оставит. Подумай сама — ведь только здесь, в нашем доме, находишь ты покой и тихую радость служения… Ведь я прав? Прав?..
Ася ничего не отвечала, только крепче прижимала к онемевшей скуле лёд. Талые капли, не спеша, текли по её лицу, оставляли мокрые расплывшиеся борозды на мятой блузке. Да. Что-то было в его словах. Муравей, пчела… Нет, пожалуй, слишком красиво. Удобрение. Вот единственно верное слово.
— А что касается нормальных отношений… Ася, я готов на жертву. Если это так важно для тебя.
Влад встал, скинул шёлковый халат, под которым ничего не оказалось, кроме его лепного тела, и замер, протягивая руки к жене. Он не был похож на Пигмалиона, скорее, на одну из его мраморных скульптур, в которую так никому и не удалось вдохнуть живой дух.
— Прекрати… — прошептала Ася, отворачиваясь.
— Значит так, — ледяным тоном сказал Влад, не без облегчения запахиваясь в халат. — Из фонда уволишься завтра же. Не спорь. Побудешь пока здесь, тут найдется много работы — согласись, родная, в последние месяцы ты слишком мало внимания уделяла этому дому. — Влад горестно вздохнул, с расстановкой продолжил: — Но знай — я на тебя не сержусь. Ребятки мои тоже со временем тебя простят. Молодёжь! — Влад ухмыльнулся. — Гордые! Мы и сами такими были… А ты — не дуйся, возьми себя в руки, займись делом. Так всегда говорила мать. Ты помнишь? А когда ты окончательно придёшь в себя, я думаю перевезти вас на дачу. Свежий воздух и простая незатейливая жизнь, как мне кажется, будут благотворны и для тебя, и для неё. Не волнуйся, родная. Ты ещё спасибо мне скажешь — вот увидишь.
Ася медленно выдохнула. Заговорила медленно и гневно, не глядя на него:
— Ах, как славно ты всё придумал! Молодец! Значит, мамашу на дачу, меня к ней — бесплатной сиделкой. А в квартире на денежки Вертолетти открыть литературную школу. Ловко! — она уже кричала. — И конфликта интересов никакого! И бабло на кармане! А главное — слава! Почёт! Респект и уважуха!! Какой же ты…
Влад побурел. Схватил её руку, больно сжал:
— Заткнись, тварь приблудная! Слышишь?! Не уволишься — сдам мать в дурку, так и знай. А тебя выгоню взашей, голодранка!! С чем пришла, с тем и уйдешь!
Влад отшвырнул её руку, встал и, насвистывая, вышел из комнаты.
Какая сволочь. А впрочем, всё равно… Всё равно. Плевать. Пчёлка так пчёлка.
Ася снова легла на кровать. Уставилась в окно. С ветки сорвался ржавый скрученный лист и не спеша спланировал на подоконник.
Она не пришла на работу. Сотовый был отключен, домашний телефон не отвечал. Майра тоже ничего не знала. Тревога точила Олега, как компания оголодавших термитов. Поехать к ней? А как же муж? Пошлейшая ситуация…
Ростислав Андреевич из номера не выходил. Повесил табличку «Не беспокоить».
Наконец, Олег, волнуясь, вошёл в штабной номер. Комната, как комната. Ничего необычного, тем более — страшного. Грязновато. На столе — куча бумаг.
Олег снова и снова набирал её номер. Никто не отвечал. Вокруг бурлила жизнь, ходили люди, болтали о способах писать проекты, мечтали о грантах, считали бабосы, с аппетитом жевали канапе, наливались слабеньким кофеём на кофе-брейках. Но с каждой минутой дневная уютная жизнь будто отодвигалась от Олега.
Что же делать? А когда стемнеет?! Что будет с ним?..
Значит, он, Олег, такой удачливый, такой здравомыслящий, такой молодой и здоровый — и банально сошёл с ума?! Депрессия, психоз, галлюцинации… И всё это — от… несчастной любви?! Нет, нет… Нет!
Сначала надо съездить домой. Какого чёрта! И ничуть не страшно. Просто надо взять себя в руки.
Олег отправился в аэропорт, влез в свой джип, завёл его…
…Очнулся он всё там же, на платной стоянке аэропорта, за рулём жужжащего джипа, примерно через полчаса. Так и сидел здесь всё время. По спине тёк холодный пот. Сердце… Он его слышал. Оно отпускало серии коротких и долгих ударов, и эта азбука Морзе ничего хорошего Олегу не сообщала.
Чувствуя себя стариком, он выключил зажигание, запер машину и, спотыкаясь на каждом шагу, побрёл куда-то.
Глава 27. ЖЖ. Записки записного краеведа. Опять 9 января
«…Оправился я лишь к вечеру. Стало легче дышать, как после грозы, впрыснувшей в атмосферу благотворные ионы, разряжая и обеззараживая жгучую густоту тоски. Пообедав и мило поболтав со знакомыми библиотекарскими дамами (очень приглашали на прощальный банкет, но я отказался, сказавшись больным), я вышел прогуляться в любимый сквер. Асеньки что-то давно не видно, уж не заболела ли моя голубушка? Да и сосед, Олег Юрьевич, себя не кажет. Нумер четвёртый тих и пуст, лишь изредка заглядывают в него какие-то люди — и то по надобности. Может быть, всё наконец-то кончилось? Или вообще — привиделось… Как сон в зимнюю ночь…
Привычно погладив на прощание мордочку любимой лани, выхожу из сквера, не торопясь, иду обратно в Крестьянский дом. Обычный зоркинский воскресный вечер. Холодно. Загостился я здесь. Всё, всё. Пора завершать визит вежливости.
Вот и Крестьянский дом. Долго и жадно разглядываю крестьянку и пастуха — совершенно неподвижных, конечно же. Прохожие, гомоня, вежливо обходят меня стороной. И что мне привиделось вчера? Глупости. Какие глупости. Впрочем, чего ещё было ожидать после разговора с Нютой?.. Пришлось пообещать ей… И я знал, когда произносил заветные слова „Нынче же весной приезжай ко мне в Берлин“, что она не приедет. И она знала, что не приедет, и что я знаю, что она знает. Но всё же она благодарила и говорила: „Спасибо, старик… Обязательно… Будь спок, старик… Хоп!“
И мы расстались. Теперь уже — несомненно, навсегда.
Вот сердчишко-то и понеслось…
Просто глупый старик со своими глупыми чувствами.
Или всё же деменция?!
Прочь, прочь.
Я вошёл в двери Крестьянского дома, двинулся к ресепшен.
