Энн Райс - Песнь серафимов
Оттуда выпали серебряные и золотые монеты, раскатившиеся повсюду.
В толпе раздались крики.
— Тебе нечего сказать? — спросил брат Антуан. — Признаешь, что ты обманщик? Что мы преследовали не того мошенника? Мы знаем о тебе только одно — ты не наш брат, ты не доминиканец!
Я яростно пнул его, оттолкнул назад и повернулся к дверям собора. Бросился бежать к храму, но какой-то молодой мужчина перехватил меня и ударил спиной о каменную стену так, что все померкло у меня перед глазами.
О, это могло бы длиться вечно. Но я не захотел. Я открыл глаза и увидел, что священники пытаются сдержать озверевшую толпу. Брат Антуан кричал, что они сами разберутся с этим делом, а люди должны успокоиться. Однако толпа успокаиваться не собиралась.
Люди схватили меня за рясу и сорвали ее. Кто-то дернул мою правую руку, и я ощутил, как резкая боль растеклась по плечу. Меня снова ударили о стену.
Я видел толпу короткими вспышками, как будто сознание включалось и отключалось, включалось и отключалось. Медленно-медленно прорисовывалась жуткая картина.
Священников оттеснили назад. Теперь меня окружали самые злобные горожане и горожанки.
— Не священник, не монах, обманщик! — неслись крики.
Они били меня, пинали и стаскивали с меня одежду, а за этой колышущейся массой я смутно различал иные фигуры. Я узнавал их — силуэты тех, кого я убил.
Ближе всех ко мне — погруженный в молчание, отделенный от людской свалки, невидимый для негодяев, вымещавших на мне свою злобу, — стоял тот самый мужчина, которого я убил последним в гостинице «Миссион-инн». Рядом с ним была юная девушка со светлыми волосами — много лет назад я застрелил ее в борделе Алонсо. Они смотрели на меня, и на их лицах я видел не осуждение, не ликование, а лишь тихую печаль и изумление.
Кто-то схватил меня за голову. Меня били головой о камни, и я чувствовал, как кровь струится по шее, стекает по спине. В какой-то миг я перестал что-либо видеть.
Со странной отрешенностью я размышлял над вопросом, который задавал Малхии, но не получил ответа: «Могу ли я умереть в этом времени? Возможно ли такое?» Но я не стал звать его.
Падая все ниже под градом ударов, пока кожаные башмаки пинали меня по ребрам и по животу, пока дыхание и зрение покидали меня, пока боль пронизывала мою голову и мои конечности, я молился: «Милостивый Боже, прости меня за то, что я отдалился от Тебя».
16
ОГРОМНЫЙ МИР И ВРЕМЯ
Спать. Снова слышать это пение, похожее на звон вибрирующего гонга. Но звук ускользал по мере того, как я приходил в себя. Звезды исчезали, бескрайняя чернота небосклона выцветала.
Я медленно открыл глаза.
У меня ничего не болело.
Я лежал на кровати с пологом в гостинице «Миссион-инн». В знакомой обстановке, среди знакомых предметов.
Один долгий миг я рассматривал пестрый шелковый полог, а затем понял, заставил себя понять, что я снова в своем собственном времени и у меня ничего не болит.
Я медленно сел.
— Малхия! — позвал я.
Нет ответа.
— Малхия, где ты?
Тишина.
Я чувствовал, что во мне вот-вот что-то лопнет, и это меня пугало. Я еще раз прошептал его имя, почти не ожидая ответа.
Кое-что я знал наверняка. Я знал, что Меир, Флурия, Эли, Роза, Годуин и граф благополучно покинули Норвич. В этом я был уверен. Где-то в глубине моего помраченного сознания осталась картинка: повозка, окруженная солдатами, благополучно катится по дороге, ведущей в Лондон.
Эта картинка была столь же реальной, как предметы в комнате, а комната, безусловно, была вполне реальной и материальной.
Я оглядел себя и увидел, что я порядком измят.
Однако на мне была моя собственная одежда: куртка защитного цвета, такие же штаны, белая рубашка, расстегнутая на груди. Самая обычная одежда.
Я сунул руку в карман и обнаружил там свои документы. Не на имя Тоби О'Дара, разумеется, а на то имя, каким я пользовался, отправляясь куда-либо без маскировки.
Я сунул водительские права обратно в карман, встал с кровати, прошел в ванную и уставился в зеркало. Никаких синяков, никаких отметин.
Тем не менее мне показалось, что впервые за долгие годы я вижу в зеркале собственное лицо. Я видел Тоби О'Дара, двадцати восьми лет от роду, и он глядел на меня в ответ.
Почему я решил, что должны остаться синяки и шрамы?
Я не мог поверить, что до сих пор жив. У входа в собор я пережил то, что представлялось мне смертью, и я заслужил такую смерть.
И если бы этот мир не казался таким же живым, как тот, я решил бы, что это сон.
Я в задумчивости прошелся по комнате. Посмотрел на свой кожаный рюкзак и понял, что он очень похож на тот мешок, с которым я путешествовал по тринадцатому столетию. Компьютер тоже стоял на месте — лэптоп, которым я пользовался только для личных дел.
Как эти вещи попали сюда? Как я сам здесь оказался? Компьютер, лэптоп «Макинтош», был открыт и подключен к сети, словно я недавно сидел за ним.
Мне впервые пришло в голову, что все случившееся могло быть сном, игрой воображения. Загвоздка лишь в том, что я не мог сам этого придумать. Я не смог бы вообразить Флурию, или Годуина, или старого еврея Эли, в решающий момент переломившего ход процесса в свою пользу.
Я открыл дверь и вышел на вымощенную плитками веранду. Синело ясное небо, солнце припекало, и после грязных снеговых туч, которые я созерцал последние несколько недель, это было блаженное ощущение.
Я присел за чугунный стол, и меня овеял легкий ветерок, спасавший от чрезмерной жары — знакомая прохлада, вечно витающая в воздухе южной Калифорнии.
Я положил локти на стол, склонил голову и уронил ее на руки. И заплакал. Я плакал горько, всхлипывая и рыдая.
Я чувствовал такую ужасную боль, что не мог описать ее даже самому себе.
Мимо меня проходили люди, но мне было безразлично, что они видят и что думают. В какой-то миг ко мне подошла незнакомая женщина и положила руку мне на плечо.
— Могу я вам чем-то помочь? — шепотом спросила она.
— Нет, — ответил я. — Никто не может. Все кончено.
Я поблагодарил ее, пожал ее руку и сказал, что она очень добра. Женщина улыбнулась, кивнула и ушла вместе с группой других туристов. Они спустились по ступеням ротонды и исчезли из виду.
Я сунул руку в карман, нашел в бумажнике парковочный талон и зашагал по лестнице вниз. Прошел через фойе и под аркой кампанарио, отдал талон парковщику вместе с двадцатидолларовой купюрой, а потом замер, потрясенный, словно никогда не видел этого раньше: кампанарио с многочисленными колоколами, цветущие циннии вдоль парковых дорожек, высоченные стройные пальмы, возносящиеся вверх, в безупречно голубые небеса.
