Наиль Измайлов - Убыр
Я постарался отдернуться и не жмуриться. Ни фига не смог. Но не позориться же. Я вздохнул, стараясь больше не думать ни про что на букву «у», и приоткрыл глаза.
Я думал, шарик будет висеть перед самым моим носом, гипнотически вращаясь или там всматриваясь в меня, как глаз Саурона с башни. Но перед носом ничего не было. И вообще шарика не было. Была темная поляна, сырая и холодная, но не такая пустая, как минуту назад.
Кто-то сидел за моей макушкой.
И смотрел на нее.
Сосулька, блин, обиженная нашлась.
Может, кажется, неуверенно подумал я, попытавшись оглянуться. От усилия в шее заныло, в ухо влезла неприятно холодная и липкая, как фарш, земля. Я торопливо вернул голову в покойное во всех смыслах положение и чуть не всхлипнул. Всхлипнул бы и вообще, наверное, разревелся, кабы не западло. И кабы не вот этот, сидящий за спиной. Нельзя при нем рыдать. Не знаю почему – может, по слезам в голову скользнет, может, в открытый рот палец сунет, – но нельзя.
Я подышал, косясь то вправо, то влево, чтобы поймать движение и успеть хоть что-нибудь сделать. Будто мог хоть что-нибудь сделать.
Я так месяц назад за дантистом следил. Он колдовал над моим коренным зубом, возникая то со лба, то из-под подбородка. А я знай глаза выворачивал, чтобы уберечься от нового укола: он обещал не колоть больше.
Лучше бы мне сейчас уколы кололи.
Все равно движение случилось не сбоку, а впереди. Я замер и попытался всмотреться, но ничего не увидел – только мрак, и, когда совсем напрягся, мутные фигурки сверху вниз поплыли, какие бывают, если глаз сильно расчесать. Я поморгал, прищурился, чтобы выгнать этот мусор, и понял, что фигурки увеличиваются. Набухают. И пахнут – горьким вчерашним кострищем.
Черная морда с невнятными отблесками висела прямо передо мной и не спеша приближалась. Поцеловать хотела, что ли? Странно, что я не чувствовал дополнительной тяжести, оно же у меня прямо на груди или там на животе стоит – или сидит. Нет, не на груди. Как за спиной было, так и осталось. Склоняется надо мной и тянется все ниже и ниже, как жираф к ромашке, – или что там у меня под носом торчит. Я успел удивиться, что лицо вроде не перевернуто лбом вниз, как должно, когда так из-за спины наклоняются. Тут мне на правый глаз словно бельмо капнуло, белесое и неровное, левый в колодец упал, а от горечи по ледяному нёбу потекла тошнотная слюна.
Слишком близко, не могу, запах, так ничего не может пахнуть, не должно, нечисть гадская.
– Пшла отсюда! Kit, guqınçan! – крикнул я, захлебываясь и понимая, что пропал: сейчас укусит.
И тут сквозь тьму увидел, что это не пятна, а папино лицо. Папка это, еще веселый и здоровый.
Я сморгнул, и это стал Марат-абый, нет, дед трухлявый какой-то, ой, какой дед, пацан, нет, похожий на него носатый мужик – и еще сто или тыща лиц, перетекающих одно в другое так, что не заметишь. Всё, заметил. Это одно лицо. И совсем не текущее. Чеканное и красивое, женское или как это… девичье. Причем девица не сильно меня старше. Зато сильно красивее. То есть фиг разглядишь, конечно, – и темно, и почти все закрывают волосы или капюшон, так что, по идее, должен один нос выглядывать, как в дверную щель. Но я почему-то знал, что это дико красивая девчонка и кожа у нее золотистая и мягкая, нос и скулы точеные, волосы и брови черные и блестящие, губы алые и теплые, а глаза веселые и горящие, и пахнет от нее невозможно, не бывает такого запаха, не хочу!
Я снова забился, как мотылек в бутылке, кажется совсем ломая себе затылок, чтобы отвернуться, но не смог. И понял наконец, что глаза у девчонки веселятся и горят совсем не по-людски. И что именно такими были глаза у всех лиц, проскочивших передо мной до девчонки.
У нас круглые зрачки, у кошек – стоячим зернышком, а тут упавшее – нет, не зернышко, а узкая растянутая пасть. Черная даже по сравнению с прочим мраком. Черная и всасывающая, как трещина в залитом овраге.
Я чуть не ухнул в эту пасть, как сапог в глинозем после ливня, – голова на месте осталась, но все, что в голове, почти уже хлынуло в слив, и все, что ниже головы, тоже. Ты защитник, слабо крикнул кто-то далеко за спиной. Бабка какая-то.
А что мне бабка, подумал я, покачиваясь на узком краю, за которым было лихо, весело и наконец-то тепло.
– Наиль, а ты меня не бросишь? – спросили совсем тихо и вдали.
Она меня задолбала.
Я что ей, нанимался, что ли? Я ее не просил, я ничего этого не просил.
Я просто хочу успокоиться и согреться.
И это меня, между прочим, все бросили. Значит, я имею право.
Дура, что ли? Не брошу, конечно.
Пшла вон, чертила дохлая, сказал я точеной красавице, не раскрывая рта.
И дохлая чертила горячо ухватила меня за нос.
Я задергался, набирая полные уши земли, но было уже все равно и совсем бесполезно.
Она не нос мне схватила, она своим носом мой придавила. Сильно. Сломать хочет, подумал я, попытался то ли крикнуть, то ли дунуть, сам не понял – но тут давление чуть ослабло и растеклось к щекам. Я замер, соображая, что происходит. Не сообразил, пока глаза и рот не придавило мягкой резиной, точно обжимающую перчатку на лицо надевали.
Только это не перчатка. Убыр надевал свое лицо на мое, а мое продавливалось сквозь красивую девчонку с бешеными глазами, как сквозь слой сырого теста, душный и липкий.
Я хотел крикнуть, но поперхнулся на вдохе: нёбо, горло и язык ошпарило то ли льдистым снежком, то ли раскаленной картофелиной. Даже замычать толком не смог, лишь глазам стало горячо. Слезы тут же прохладно размазались по векам, а веки, губы, нос, да вообще все прочее плющилось и оттягивалось к ушам. Затылок вдавился в землю до треска, а изнутри не в такт треску все громче долбил японский барабан, и в глазах наконец стало светло и разноцветно. Насмерть давит, понял я, немо пытаясь дернуться и не умея даже этого. И в этот момент нажим ослаб, совсем исчез – и тварь оторвалась от меня с легким треском.
Я сипло и больно задышал, пытаясь открыть размазанные веки, которые уцепились завернувшимися мокрыми ресницами за глазные яблоки. Очень неприятно. Но надо понять, что было и что стало.
Я проморгался и увидел сквозь тьму и уплывающий светофор, как убыр стоит теперь уже передо мной. Вернее, на мне, но тяжесть совсем не чувствуется. То ли он легкий такой, то ли дерево, на которое взобрался, под углом в землю врыто и меня прижимает, но не давит. И тело у него не девичье совсем и даже не мужское, а небольшое такое, вроде моего, – а на месте головы что-то непонятное с ввалившимися тенями. Я хищно обрадовался, дурак, – подумал, что это он нечаянно так о мою морду помялся. Подумал, что я весь такой могучий недотрога, от которого всякая нечисть страдает и пробивается насквозь.
А убыр покачал немножко вдавленной своей головой, взялся за затылок обеими руками и повел локти вниз.
