Смертный бессмертный - Шелли Мэри
– Так вернись домой, дорогая Мариетта, живи со мной – я буду хвалить тебя, сколько пожелаешь и даже более!
– Santa Maria del Piê di Grotta! Как же ты утомительна, Идалия! Вобьешь себе что-то в голову – и даже землетрясением этого из тебя не выбить! Разве я не говорила, что не вернусь? Если бы ты знала, почему, то и сама одобрила бы мое решение. Я говорила, что люблю свободу – так и есть; но сбежала не поэтому. Не хочу иметь ничего общего с Джорджио и княгиней; ибо, поверь мне, милая Идалия, нынешний мой образ жизни, хоть тебе он и кажется позорным, – сама невинность в сравнении с преступлениями, в которые они хотели меня втянуть!
– Мне приходило на ум такое подозрение, – со вздохом отвечала ее сестра, – но я его отвергла: это слишком ужасно. Милое мое дитя, не думай о них больше! Или ты не знаешь, что я покинула дворец княгини и теперь живу в летнем домике в дальнем конце Страда-Нуова? Теперь тебе нет нужды страшиться их домогательств.
– А Джорджио не с тобой?
– Нет, его я уже давно не видела. Вряд ли он сейчас в Неаполе.
– Что ж, мессер Джорджио, выходит, вы опять меня обманули! Впрочем, следовало помнить, что он ни слова правды не говорит. Однако, будь уверена, он в Неаполе: не далее как сегодня утром я видела, как он поднимался на холм по дороге, ведущей к казармам Пиццофальконе. Да и с княгиней он по-прежнему на дружеской ноге, хоть она и делает вид, что прогнала его со двора. Что же до меня, я получила ангажемент в Сан-Карло: контракт подписан, поставлена печать, и если я откажусь, придется платить крупную неустойку; если бы не это, я была бы счастлива вернуться к мирной жизни с тобой; ведь ты не знаешь, Идалия, что мне приходилось терпеть; как со мной дурно обращались, как преследовали меня голод и нужда! – хуже того – преследовал Джорджио: вбил себе в голову, что не оставит меня в покое, появлялся на всех спектаклях, садился в первый ряд и, когда я пела, сверлил меня свирепым взглядом; сколько раз приходилось убегать из театра и проводить ночи где-нибудь в лесу, в обители разбойников, буйволов и диких кабанов, не зная, что делать, и едва с ума не сходя от страха! Должно быть, на нашей семье лежит проклятие. Правда ведь, что отец наш когда-то жил в роскошном замке, окруженный сотнею слуг; и помнишь жалкий чердак, где он умер? Однако не могу дольше с тобой оставаться. Мне пора на репетицию; прощай, милая Идалия! Хоть ты будь счастлива – а меня предоставь злой судьбе, преследующей весь наш род.
– Нет, нет! – воскликнул Владислав. – Такого допустить нельзя – контракт необходимо разорвать! – И тут же с братской заботой вошел в дела обеих сестер; мягкими, но убедительными доводами он преодолел их нежелание оказаться у него в долгу и, взяв Мариетту под руку, сам повел ее в Сан-Карло, чтобы освободить от контракта.
Час спустя контракт был разорван, Мариетта вновь свободна и радостна; словно старые друзья, все трое встретились в летнем домике, где теперь обитала Идалия. Он стоял в отдалении от других, в миртовой роще на последнем из зеленых холмов, что образуют Страда-Нуова и отделяют Неаполитанский залив от залива Байя – одинокое жилище отшельницы, вдали от шума и суеты большого города, где не бывало посетителей, кроме утреннего и вечернего бриза, улыбок дивного итальянского неба, странников-облаков да иной раз одинокой залетной птицы. Со всех сторон сверкал на солнце океан; меж колонн портика и из окон виднелись далекие горы на другом берегу залива: драгоценными аметистами сияли в прозрачном морском воздухе их четкие очертания, безмятежные, почти нереальные – пожалуй, поэт мог бы выбрать их символом Елисейских островов, обители вечного мира и радости.
Мариетта скоро покинула дом и присоединилась к мальчишкам-рыбакам, отплясывающим тарантеллу на песчаном берегу моря. Идалия села за мольберт; она рисовала ежедневно и этим зарабатывала себе на жизнь – а Владислав расположился рядом. Не слышалось за окном ни стука экипажей, ни шума шагов и топота копыт, ни отдаленного пения, ни человеческой речи; ветер не шуршал миртовыми листьями, и даже волны бесшумно бились о берег. Хрустальную тишину полуденного часа нарушал лишь глубокий мелодичный голос Владислава. Вокруг сияла Италия, облаченная в две великолепные ризы – голубую и зеленую; но он был изгнанником, и память его жгли воспоминания о родине. Все три месяца, что потребовались ему, чтобы бежать из Варшавы и добраться до Неаполя, на устах его лежала печать молчания, а перед мысленным взором стояли страшные картины. Невинность и высота души, внутренняя сила и чистота, которую прочел он в лице Идалии, вызвала в нем восторженный трепет и побудила к внезапной откровенности. Возлюбленная казалась ему сверхъестественным существом, что идет по свету, неподвластное его порокам, одним взглядом и прикосновением принося утешение и мир; Владиславу чудилось, что, если поведать ей о бедах родной страны – быть может, ее сострадание сделает их не столь невыносимыми. Сильно и выразительно описывал он борьбу Польши за освобождение; победу – и восторг, наполнивший все сердца в те несколько месяцев, что поляки были свободны; трудности и лишения; отчаянную смелость мужчин и героизм, пробудившийся в женщинах; а затем поражение – возвращение русских; страшный российский деспотизм, его безжалостность и коварство, гордыню и самодовольное невежество; крушение общественной и частной жизни, потерю веры в добро, унылую, безрадостную, безнадежную участь тех, кто стонет под его игом.
Так прошло время до полудня. Затем Владислав, обратив взгляд на берег Байи, заметил, что хотел бы посетить этот древний приют героев и императоров – и Идалия повела его узкой тропинкой вниз по склону холма, к берегу моря. Там они нашли ялик, сели в него и отплыли от причала между скал. Сладостное зрелище представляла эта легкая лодочка, несущая счастливых влюбленных, что мчалась под парусом по узкому проливу между выступающими мысами большой земли и скалистыми утесами острова Нисида; а потом, плавно повернув, выскользнула на открытый простор залива Байя и двинулась напрямик по его сверкающим водам, над руинами храмов и дворцов, обвитых водорослями, на которых играют солнечные лучи и создают тысячи различных оттенков, меняющихся с каждым движением волн. Во всем этом океане голубого сияния двигался лишь ялик; словно дитя моря, по коему плыл, и солнца, взиравшего на него с высоты, озаренный их улыбками, весело скользил он мимо крепости, где искали себе прибежища Брут и Кассий после убийства Цезаря; мимо храмов Юпитера и Нептуна; мимо развалин замка, где трое римлян однажды делили между собой мир – к Кумскому холму, отбрасывающему тень на Линтернум Сципиона Африканского, любимое его имение, где он и умер. Весь этот берег – райская обитель, где красоты природы бросают свой отблеск и на руины былых времен; вечно живое настоящее наделяет здесь своею силой и красотой одряхлевшее прошлое; на развалинах и призраках былого цветет вечная весна. В укромных уголках тенистых рощ на берегах залива скрываются мраморные обломки – останки жилищ древних героев; сочная зелень обрамляет колонны давно рухнувших храмов или роскошным покрывалом вечно цветущей природы прикрывает бледные погребальные урны ушедших богов; и шелест листвы, и журчание родников, и бьющиеся о берег волны поют им вечную песнь радости и любви. Земля, море и небо, словно троица богов, сияют безмятежной, но одушевленной красой: их великолепие не ослепляет, их богатством нельзя насытиться. Воздух на этих чудных теплых берегах полон благоухания: освежающий морской бриз дует будто бы прямо из Рая, обостряя чувства и неся с собой тысячи неведомых ароматов.
– Что это за мир? – в восхищении восклицал Владислав; и казалось, в самом вопросе заключался ответ. – Я словно бы вошел в зачарованный сад: четыре неба окружают меня – одно вверху, другое внизу, в этой чистой стихии, в сияющих и мерцающих, как звезды, волнах, третье – полная красот земля меж небом и морем, а четвертое заключено в моем сердце. «Утро здесь – роза, день – тюльпан, ночь – лилия, и вечер, как утро, подобен розе, и жизнь – радостный гимн, что я пою, ступая этой вечной тропою цветов».
