Людвиг Павельчик - Рыдания усопших (сборник)
Проговорив столько времени, пациент, казалось, выдохся и сидел теперь неподвижно, сгорбившись на стуле и понурив голову. Связность и логическая последовательность его рассказа, пусть и крайне странного по сути, произвела на предвзятых изначально слушателей положительное впечатление, не позволяя утвердиться в неблагозвучном диагнозе, который они ему уже было поставили. Ни разорванности мышления, ни поддающегося классификации бреда, ни галлюцинаторных переживаний с соответствующим аффектом установить было нельзя, а внезапное восстановление критической самооценки больного с дифференцированным восприятием реальности невозможно было приписать одной-единственной инъекции зуклопентиксола.
Так думали молодая практикантка Лина и горячий, способный, но не очень опытный доктор Коршовски. Что же касается Убертуса, то он не занимался анализом актуальной психопатологической картины пациента, будучи занят другой мыслью.
Все это очень хорошо, господин Шписс, изрек он, прочистив предварительно горло булькающим кашлем, но где же эти Ваши заламинированные портреты? Мне хотелось бы взглянуть на них, прежде чем делать какие-то выводы.
Шписс поднял голову.
Откуда мне знать, доктор? Полицейские отняли их у меня, вернее, подобрали с земли неподалеку от места моей схватки с псом и более уж не вернули.
Почему?
Они полицейские, доктор.
Понятно. И все же, Коршовски, на сей раз Убертус повернулся к молодому коллеге, неплохо бы выяснить, о чем идет речь – тогда мы имели бы более четкое представление о фабуле бреда этого пациента. Кстати, почему он до сих пор здесь? Отправляйтесь-ка, голубчик, в палату и отдохните. А после обеда получите еще один укольчик.
Шписс недоуменно посмотрел на него. Должно быть, уважаемому в кругах своих коллег ученому было в новинку именоваться голубчиком, да и укольчик…
Я не нуждаюсь больше в уколах, доктор. Я спокоен и не собираюсь…
Отправляйтесь, отправляйтесь! Не нужно тут очень-то пререкаться.
Антрополог и не пререкался. Поняв серьезность своего положения, он молча встал и, кивнув в пространство между врачами, вышел из кабинета.
Тут подала голос Лина, о существовании которой все забыли:
Я случайно присутствовала при приеме пациента в отделение и припоминаю, что видела среди его вещей какую-то папку. Принести?
Будьте столь любезны, цыпочка, позволил себе быть коробящее – развязным Убертус.
Мысленно плюнув ему в рожу, девушка вышла, но быстро вернулась, неся два заламинированных листа бумаги размером А4 и рассматривая их по пути.
Вот, доктор Убертус, я нашла… Это и впрямь портреты!
Дайте-ка их сюда, милашка, приказал глава клиники, выказав при этом странное нетерпение, словно речь шла о чем-то очень для него важном. – Как он сказал? Барлоу?
Портрет молодого мужчины с колючим взглядом и чуть капризным ртом он удостоил лишь беглого взгляда и тут же передал Коршовски. Однако второе изображение прочно приковало его внимание: то была женщина с распущенными волосами, пронзительным взглядом и высоким лбом. Помимо того, удивительный аппарат Шписса угадал и изобразил шею и частично плечи особы, без которых портрет не был бы портретом. Тонкие губы женщины были сжаты в прямую линию, но остолбеневшему отчего-то Убертусу вдруг показалось, что правый их уголок едва заметно приподнялся в снисходительной усмешке, и он, повинуясь внезапному порыву, перевернул изображение «лицом вниз», чем вызвал недоумение Лины и оторвавшегося от созерцания второго портрета Коршовски.
В чем дело, доктор Убертус? – спросил тот, нахмурившись. – Что-то не так?
Нет, нет… – пробормотал смущенный его шеф. – Просто… просто мне показалось, что я уже видел это лицо. Однако этого не может быть… Нет, конечно, этого совершенно не может быть! Должно быть, я слишком внимательно слушал рассказ этого пациента и накрутил себе всякого… Вздор. Забудьте!
Коршовски послушно забыл. Какое ему дело до глупостей старого чудака? Лично ему ни самодовольная физиономия «заламинированного» франта, ни смазливая (но и только!) мордашка его жены никого не напомнили, да и не вызвали особо интереса. Он относился к делу с практической стороны, а пока никаких доказательств того, что портреты являются «слепками» черепов, а не результатом несложной компьютерной графики, не было. Да и будь это так – какое отношение все это имеет к психиатрии?
Тут Убертус взглянул на часы и деланно присвистнул:
Ого, ребятки! Мы, похоже, засиделись! Случай, безусловно, интересный, однако и о других пациентах нужно подумать. А Вам, милочка, повернулся он к Лине, и вовсе не след рассиживаться по кабинетам – нужно опыта набираться! Давайте-ка, отрывайте свои… в общем, отправляйтесь по отделениям!
Едва дождавшись, пока дверь за молодыми коллегами закроется, Убертус вновь схватил со стола позабытые услужливой Линой портреты, вернее, один из них, и несколько минут внимательно рассматривал его, кусая нижнюю губу и недоуменно покачивая головой. Затем, приняв какое-то решение, он вытолкнул из кресла свое грузное тело, надел плащ, поставил секретаршу в известность, что сегодня уж не вернется и отбыл в неизвестном направлении.
Час спустя его можно было видеть входящим в дверь уже знакомого нам по описанию Алекса Шписса дома в Синей Деревне. Вас мог бы, пожалуй, удивить тот факт, что Клавдия, обошедшаяся с несчастным антропологом столь жестко, на сей раз расплылась в улыбке, залебезила перед гостем и заперла вкусившего крови Грума как можно дальше, а самого доктора провела в гостиную и попыталась угостить какой-то стряпней. Однако если бы вы были допущены в больничные архивы и имели возможность в них основательно порыться, то поняли бы, а чем тут дело: пожилая женщина была многолетней пациенткой нашего доктора, свихнувшейся в ранней молодости после какого-то семейного скандала и принявшей немало «укольчиков» по росчерку его заботливого пера. Начало этим отношениям было положено еще в те времена, когда у пациентов психиатрических клиник не очень-то спрашивали разрешения на лечение, что и привело к привычке заискивать перед врачами. А может быть, у Клавдии имелись и другие причины относиться к доктору Убертусу столь трепетно – кто его знает? Как бы то ни было, с ним она готова была говорить на любую тему и дать какую угодно информацию. Предъявленные ей снимки – слепки расстроили ее и даже заставили всплакнуть, но приступа ярости, как в случае со Шписсом, не вызвали.
Позже взволнованный доктор Убертус самолично появился в офисе одной из небольших авиационных компаний, где разговаривал со встретившим его грузным господином сначала увещевательно, потом на повышенных тонах. Господин сначала отнекивался, затем, видимо, сдался и попросил психиатра обождать, что тот и сделал, продолжая нервно расхаживать взад-вперед по кабинету. Любой мало-мальски внимательный наблюдатель тут же заметил бы, что доктор не только взволнован и расстроен, но и явно чем-то напуган, и именно испуг этот заставлял его торопиться.
