Дин Кунц - Сумерки
Кофе оказался неплохой, но самое приятное было просто побеседовать – обо всем, что приходило в голову, – о политике, кино, книгах, любимых местах отдыха, о работе, музыке, о мексиканской кухне, обо всем, кроме Грейс Спиви с ее Сумерками. Как будто между ними существовало негласное соглашение не упоминать о той ситуации, в которой они оказались. Они отчаянно нуждались в передышке.
Для Чарли же эта беседа значила много больше: она давала возможность ближе узнать Кристину. С неиссякаемой любознательностью, свойственной влюбленному мужчине, он не пропускал ни одной детали, касающейся ее жизни, о каких бы приземленных материях ни шла речь.
Возможно, он льстил себе, но ему казалось, что Кристина тоже проявляет к нему интерес. Он надеялся, что не обманывается. Больше всего на свете хотелось, чтобы она разделяла его чувства.
К полуночи он поймал себя на том, что рассказывает ей такие подробности, которых прежде не говорил никому и о которых хотел забыть. Он думал, что поведал Кристине о событиях, давно утративших способность причинять ему боль, но теперь понял, что боль эта никогда по-настоящему не оставляла его.
Он рассказал о годах лишений в Индианаполисе, когда бывало нечего есть, а зимой в доме царил ледяной холод, потому что пособие по бедности уходило в первую очередь на выпивку. Рассказал, как не мог уснуть ночами из-за страха, что крысы, кишащие в убогой лачуге, заберутся в кровать и объедят ему лицо.
Он рассказал о жестоком отце-пьянице, который избивал мать с педантичной регулярностью, словно выполняя принудительную работу. Иногда и Чарли доставалось, когда отец слишком напивался, и уже не мог учинить настоящий дебош.
Мать была слабой недалекой женщиной, к тому же сама не прочь выпить, Чарли она тяготилась и ни разу не вступилась за него, когда отец поднимал на него руку.
– Ваши отец и мать до сих пор живы? – спросила Кристина.
– Слава богу, нет! Теперь, когда я преуспел, они наверняка разбили бы лагерь у меня на пороге, изображая лучших в мире родителей. Но в этой семье никогда не существовало и тени любви или привязанности.
– Вы довольно высоко забрались по лестнице, – сказала Кристина.
– Да, особенно если учесть, что я не рассчитывал протянуть долго.
Кристина посмотрела в окно на стоянку и плавательный бассейн. Он тоже смотрел туда. Вокруг стояла такая незыблемая тишина, что казалось – они единственные люди на земле.
Чарли продолжал рассказ:
– Я всегда думал, что рано или поздно, но отец убьет меня. Но самое забавное, что уже тогда я мечтал стать частным детективом, таким, как те, которых я видел по телевизору, – Ричард Дайэмонд или Питер Ганн, я знал, что они-то никогда ничего не боялись. А я, сколько себя помню, вечно жил в страхе и поэтому больше всего хотел избавиться от него.
– И сейчас вы, разумеется, бесстрашный человек, – ее голос выдал иронию.
Чарли улыбнулся:
– Все кажется простым, когда ты ребенок.
У мотеля остановилась машина, и они замерли в оцепенении, пока из нее не вышла молодая пара с двумя детьми.
Чарли подлил кофе и продолжал:
– Частенько, лежа в постели и прислушиваясь к крысиному шороху, молился, чтобы родители умерли прежде, чем успеют меня прикончить, и я по-настоящему разгневался на бога – он не откликался на мои молитвы. Я не мог защитить себя сам. Почему же бог не помогает беззащитным? – думал я. Постепенно взрослея, пришел к выводу: господь милостив и не станет убивать никого, даже таких моральных уродов, как мои старики. Тогда я стал молиться о том, чтобы хотя бы вырваться из этого места.
"Милый боже, – молил я, – это я, Чарли, и все, чего я хочу, это выбраться когда-нибудь отсюда, чтобы жить в красивом доме, и что у меня были деньги, и чтобы больше ничего не бояться".
Вдруг он вспомнил один трагикомический эпизод, о котором вроде бы давно забыл, и рассмеялся, удивившись причудливым лабиринтам памяти.
– Как вы можете смеяться над этим? – спросила Кристина. – Хотя теперь я знаю, что все кончилось хорошо, мне до сих пор страшно за того мальчика из Индианаполиса. Как будто он все еще живет там.
– Нет, нет... Я совсем не над этим... Я вспомнил кое-что другое, смешное и в то же время грустное. Спустя примерно год после того, как я начал молиться богу, мне надоело дожидаться, когда он отзовется на мои молитвы, и на какое-то время я обратился к противоположной стороне.
– К противоположной стороне?
Глядя на улицу, где в темноте бушевал ливень, Чарли сказал:
– Тогда я прочитал историю о человеке, продавшем Душу дьяволу. Просто однажды ему захотелось получить то, в чем он давно нуждался, и заявил, что готов продать за это душу, и – бах – дьявол тут как тут с готовым контрактом, который остается только подписать. Тут я и решил, что дьявол действует намного быстрее и эффективнее бога. И по ночам стал молиться дьяволу.
– Подозреваю, что он так никогда и не объявился с этим контрактом?
– Нет. Оказался таким же недееспособным, как и бог.
И однажды ночью вдруг до меня дошло, что мои старики наверняка окажутся в аду и если я продам свою душу дьяволу, то и я попаду туда же и останусь вместе с ними целую вечность. Эта мысль так напугала меня, что в темноте я вскочил с кровати и со всей истовостью, на которую был способен, стал молить бога спасти меня. Я понимал, что у него слишком много молитв, на которые надо ответить, и что должно пройти какое-то время, прежде чем очередь дойдет до меня. Я падал ниц, просил, умолял простить меня за то, что усомнился в нем. Похоже, я делал это довольно шумно, потому что мать вошла в комнату посмотреть, что происходит. Она, как всегда, была пьяна.
Когда я признался, что разговариваю с богом, она сказала: "Да ну? Тогда скажи ему, что твой папаша опять шляется где-то с какой-нибудь шлюхой, и попроси его сделать так, чтобы у этого ублюдка отвалился член".
– Боже правый! – воскликнула Кристина сквозь смех, но было видно, что она шокирована. Чарли понимал, что ее покоробило не само слово и не то, что он решился рассказать ей эту историю, ее потрясла атмосфера, царившая в доме и приоткрывшаяся ей в привычной для матери Чарли грубости.
– Мне было только десять лет, – продолжал Чарли, – но всю свою жизнь я провел в самом грязном районе города, а моих родителей никто никогда не спутал бы с Оззи и Гарриет. Так что в то время я уже понимал, о чем она говорит, и ее слова казались мне самыми смешными из всего слышанного когда-либо. И после этого каждую ночь, обращаясь к богу со своими молитвами, я рано или поздно вспоминал то, что просила у бога моя мать, и начинал хохотать. Ни одна молитва не обходилась без моих хихиканий. А немного погодя я совсем прекратил беседы с богом: в свои двенадцать или тринадцать лет я уже знал, что, скорее всего, никакого бога и никакого дьявола нет, а даже если и есть, то ты должен сам устроить свою жизнь.
