Марьяна Романова - Старое кладбище
Привороженные быстро теряют способность к ясному видению вещей и логическому мышлению – они готовы променять все на свой новообретенный наркотик, они бросают семьи, родные дома, страны, всё то, что всю жизнь считали своим. Какая-то их часть между тем понимает – что-то неладное происходит, что-то страшное и разрушительное, к беде непоправимой ведущее. Чувствуют, что и радость невозможная, и подступающее горе имеют один источник. Любят и ненавидят одновременно. Мечтают иногда стряхнуть этот морок и зажить спокойно, без этих терзаний и страстей, но не могут, не хватает у них на это сил души. Есть, конечно, люди внутренне крепкие, осознанные, со стальным стержнем, привычные к рефлексии, учитывающие каждую мысль и точно знающие, как их чувства зарождаются. С такими колдунам работать трудно, а с некоторыми – и вовсе не имеет смысла.
Но Ольга к ним не относилась. Она была обычной женщиной – романтичная тихоня в грубом мире, относившемся к ней с непониманием, как к чужестранке.
Когда мы увиделись во второй раз, она очень изменилась и показалась мне еще красивее, хотя большинство людей сказали бы, что она стала похожа на Смерть. Ее кожа так истончилась, что казалась почти прозрачной – синие венки трогательно проступают, под глазами темные круги, а сами глаза стали такими прозрачными, как ручей высоко в горах. Она шла, и мне показалось, что любой порыв ветра может сбить ее с ног.
На ней было безразмерное длинное платье – похоже, Ольга стеснялась своей худобы и хотела ее замаскировать, но свободный покрой еще больше подчеркивал ее хрупкость.
Я приметил ее издалека и с удивлением понял, что мое тело реагирует на ее появление – обычный здоровый мужской интерес, которого я за собою раньше не замечал. Иногда, но редко, мне приходилось любоваться женщинами, о некоторых я понимал, что они красивы, но это было больше похоже на поход эстета в музей, чем на межгендерные игры, я никогда не примеривал их тела к своему, не мечтал об их прикосновении.
А тут вдруг мне захотелось пойти ей навстречу и обнять, взять ее, такую тоненькую, в кольцо рук, почувствовать, как хрупки ее косточки, вдохнуть ее запах.
Увидев меня, Ольга улыбнулась. Лицо ее казалось теперь совсем крошечным, как будто фарфоровая кукла, а не живая женщина.
– Здравствуйте! Вы отлично выглядите.
Я, конечно, обнимать ее не стал, но протянутую узкую руку осторожно пожал, отметив, что от нее пахнет вербеной и сухими цветами. Немного старушечий запах, но мне нравилось. Мне вообще нравилось всё, что имело хоть какое-то отношение к близости Стикса.
– Правда? – не поверила Ольга.
– Врут. Не верьте. – Я взял ее под локоток. – Прогуляемся? Или, может быть, хотите чая?
– Не знаю. – Ольга выглядела потерянной. – Со мною что-то происходит в последнее время, я вообще уже ничего не знаю… И ритуал ваш что-то не работает.
«О! Он работает, – усмехнувшись, подумал я. – Ты даже не представляешь, насколько точно и четко он работает».
– Давайте все спокойно обсудим. Предлагаю зайти в кафе, вам, кажется, надо согреться.
Мы нашли какой-то бар. До него шли рука об руку молча – мне нравилось, что Ольга умеет хранить молчание, щебечущие люди, которых тяготит тишина, всегда вызывали во мне головную боль и казались ущербными. Заказали чай – я с облегчением вздохнул, потому что люди с хорошим аппетитом всегда казались мне отталкивающими. А те, кто набивает желудок едой, когда волнуется или нервничает, – и вовсе отвратительными.
Ольга сидела напротив и исподтишка меня рассматривала. Я прекрасно знал, что происходит в ее сердце – я же сам, подобно алхимику, и запустил этот процесс.
Но все же интересно было наблюдать за тем, как она с собою борется. Вечная «хорошая девочка из приличной семьи», которой так последовательно и долго внушали мысль о единственно верном алгоритме любовных свиданий, что она стала частью личности, усвоилась накрепко, была готова однажды быть бережно переданной по наследству ее детям. Это была обычная история.
В семье Ольги не разделяли чувственное и социальное. Если второе еще могло обойтись без первого, то не обрамленная социальными притязаниями сексуальность осуждалась резко, бранных эпитетов для таких ситуаций ее родители не жалели. Впрочем, семье не о чем было волноваться – дочь росла оранжерейным цветком, ее интерес к противоположному полу был с определенного возраста хоть и горячим, но каким-то наивным, детским, почти не нуждавшимся в воплощении. Ее воспитывали как принцессу, которая должна покорно сидеть в башне, бояться дракона и ждать, когда приедет освободитель – и этот статус она не растеряла даже к своим «слегка за тридцать», даже пройдя через череду романов, отнюдь не похожих на волшебные сказки.
Ольга считала себя неудачницей.
Долго девственность хранила – подружки-одноклассницы еще в четырнадцать-пятнадцать собирались в школьном туалете и хвастались своими похождениями, она же могла только подслушивать и мечтать, что у нее всё будет по-другому, продуманно, возвышенно, чисто. С рождения ее вписали в другой сценарий, и она послушно и талантливо играла отведенную ей роль.
И вот прошел год, другой, третий – принцы-освободители так и не осаждали ее заскучавший замок. Ей было уже двадцать два, когда она впервые позволила мужчине к себе прикоснуться, скорее уже из лабораторного любопытства, не желая, не любя. Мужчина тот, конечно, не был первым встречным – нет, он учился на два курса старше, считался из подающих надежду, его отец был профессором, а мать, которую Ольга побаивалась, – искусствоведом. Да еще и парень был хорош собой – немного похож на юного Депардье. В общем, отличный выбор. Ее родители были на седьмом небе, даже пытались давать идиотский совет: «Ты, дочка, потихонечку вещи в его квартиру приноси. Идешь в гости, захвати пакетик, подложи ему в шкаф свою юбку. Идешь второй раз – духи захвати и в ванной на полочку поставь. Так он постепенно привыкнет к твоему присутствию». – «Что за глупости, мама? – смеялась Оля. – Что же я буду просачиваться, как воришка!»
«Депардье» жил с родителями в просторной квартире на Малой Бронной – высоченные потолки, подоконники шириной с Олин письменный стол, старинный потемневший паркет, лепнина, антикварная мебель. Его мать всегда выглядела так, словно собиралась на светский прием – даже домашний халат у нее был китайский, шелковый, с вышитым золотым драконом на спине. Ей нравилось подчеркивать собственный социальный статус диковинными деталями – и курила она через мундштук, и кофе варила в серебряной старинной турке (а пила его – из чешской чашечки такой тонкой работы, что казалось, она может лопнуть, если плеснуть в нее кипяток), и духи у нее были «Опиум», и на журнальном столике валялась стопка французских журналов «Vogue».
